Календарь. Более сложный и древний, чем наш. В нашем — 365 дней.
Известно, что скорости и законы движения Солнца, Луны и других небесных светил различны, поэтому Солнечный, Лунный и Звездный календари несколько отличаются друг от друга. Со временем эти расхождения — по часам, минутам и секундам — накапливаются, и тогда в календари приходится вносить необходимые поправки. В данном случае Лунный календарь был подстроен к Солнечному.
По Гомеру выходит, что Одиссей защищал старый календарь, то есть прежний способ счисления времени и соответствующий ему прежний способ жить (для Гомера более значительный и гармоничный: 360 — число особое; круглое, емкое, полное смысла, кратное десяти, двенадцати, шестидесяти: у нас 10 пальцев, в году 12 месяцев, час состоит из 60 минут, минута — из 60 секунд…). Одиссей охраняет мир от разрушения и хаоса. Сам механизм времяисчисления — по движению Солнца или Луны — говорит о том, что наша жизнь — явление космическое и что колебания длины года — событие в полном смысле слова крупномасштабное, потрясение основ.
Календарная тема в «Одиссее» занимает, пожалуй, центральное место; и не случайно герои, движущие сюжет, притом действующие активно, по своей воле (Одиссей, пастухи, женихи, Пенелопа), объединены именно этой, календарной, символикой.
Одиссей сражается с женихами — отстаивает и удерживает свое время. Пастухи в отсутствие Одиссея свято выполняют его волю: содержат стада в прежних пределах. Женихи разрушают защищаемый Одиссеем порядок: посягают на царские стада, разоряют их, путают счет. Пенелопа, вечно ткущая свое свадебное покрывало и по ночам распускающая то, что сделала за день, каждодневно словно переворачивает песочные часы — удерживает время на месте до той поры, пока не вернется Одиссей… Кстати, он и его люди плыли на двенадцати кораблях.
Сегодня календарная тематика не актуальна, и Одиссей как воитель за свое времяисчисление никого не интересует.
Но он, несомненно, интересовал Гомера. И стоит думать о могуществе формы, способной хранить этот интерес и тащить его, ни для кого уже не важный, через тысячи лет.
Но законы прочтения меняются, невнятный до времени смысл появляется из темноты, как месяц- молодик, и отдельные продвинутые читатели начинают ворошить знакомые тексты в предчувствии скорого полнолуния. Нечто подобное происходит теперь с бажовскими сказами, во всяком случае, поклонники эзотерических знаний листают «Малахитовую шкатулку» как путеводитель по заповедной земле.
Два года назад в Екатеринбург приезжал молодой московский сценарист в поисках материала для мультфильма: «Хорошо бы что-нибудь простенькое, от земли, но с изюминкой», — и стал листать Бажова. Но зачитался всерьез, всерьез смутился: «Что это у вас, Толкиен, что ли?» — и от идеи мультика отказался.
Мы к Бажову привыкли, освоили, он здесь хрестоматийная, дежурная фигура, всеобщий добрый дедушка, уральский сказочник. Хотя сам он всегда говорил: СКАЗИТЕЛЬ. Принципиальная разница. Сказка, по его же собственному определению, это то, что «старухи маленьким рассказывают», она, как бы ни была умна, все равно выдумка. Сказ — историческое предание, эпос, он близок к истине и держится на фундаментальной основе. Это для Бажова как опорный столб, то есть, связано с понятиями самостояния и чести.
Есть все основания полагать, что он не написал романа об Урале (а планы такие были) именно потому, что романная форма и технология создания романа серьезно расходились с его представлениями об истине и фундаментальной основе: «Ковыряться в подлинниках не имею физической возможности, а в литературе пестрота и полемика, которой нельзя верить», «туману много», «социология заедает»… История труда и борьбы работных людей и приписных крестьян, равно как история Демидовых, — таковы были темы задуманных романов, — слишком скоро упирались в документ и факт; вещи для Бажова обязательные и уважаемые, но никак не являющиеся фундаментальной основой, зависящие от нее весьма относительно. Компромиссных решений быть не могло, это он говорил точно: «Умный человек правильно рассуждает, а я могу рассуждать только по-своему».
Строгости цензуры тут ни при чем: у Бажова был идеальный слух, знал, как писать и что слушать.
«Малахитовая шкатулка» была написана в 1936 году, издана — в 1939-м, как раз к шестидесятилетию автора — было время определиться, — и сразу прижилась, пришлась по душе, поэтому стандартные фразы аннотаций (сказы о богатствах уральской земли… о жизни горнозаводских рабочих… о мастерах и мастерстве…) никому не показались недостаточными.
Между тем даже мало-мальски внимательное прочтение заставляет признать, что Павел Петрович рассказывает нам о жизни совершенно особенной, где все определяют не отношения угнетенных рабочих и самодуров-заводчиков, но отношения человека с землей, мера признания ее верховной, главной, несудимой силой, отношение к камню, к земному чреву, к горной матке. Бажова интересует только Земля, о небе он не говорит вовсе. Можно перечитывать по порядку: «Дорогое имечко», «Медной горы хозяйка», «Малахитовая шкатулка», «Синюшкин колодец»… все вплоть до сказов о Ленине. Здесь вообще сюжет достаточно любопытный: Ленин раскрывает над землей световой колокол, все выше и выше; сначала в нем мошки вьются, потом воробьи, гуси, журавли, лебеди… Но даже самые высоко летящие не по небу летят, а вверху купола. Нет неба. И в «Ермаковых лебедях» нет. Ни звезды, ни зари, ни месяца… И солнце упоминается крайне редко. К примеру, в «Двух ящерках», да и то в весьма любопытной позиции: его появление подчеркивает могущество хозяйки. Герой, находящийся под Землей, в руднике, на цепи, обессилел и упал в воду. «Так в руднишную мокреть и мякнулся, только брызнуло. Холодная она — руднишная-то вода, а ему все равно — не чует. Конец пришел.
Сколько он пролежал тут — и сам не знает, только тепло ему стало. Лежит будто на травке, ветерком его обдувает, а солнышко так и припекает… И все жарче и жарче становится. Открыл глаза — и видит себя на какой-то лесной горушечке… А это хозяйка его подняла: вот и ящерки бегают, знаки подают…»
Вот это солнце — подземное («закрылся камень, а внизу как солнышко взошло») — и светит, и греет. Правда, не всех. Танюшка (Степанова дочка, это ему Хозяйка подарила малахитовую шкатулку) достает каменья и радуется: «светло от них, как от солнышка», на себя наденет и снова радуется: греют ее камни. А Настя, мать Танюшкина, носить их не могла: тяжело, холодно, пальцы немеют, маета одна… И барыня не могла. И хитник, который залез к Танюшке в избу, как увидел ее в камнях Хозяйкиных, закричал и чуть не ослеп, будто солнцем его ударило. После этого Настасья спрятала шкатулку в голбец — в подпол, в землю — от людей подальше.
Небо как вместилище высших сил тоже не упоминается. Люди в нем просто не нуждаются: никто на небо не уповает и помощи свыше не ждет. Уповают больше на Землю, на Гору. Данила-мастер за наукой в гору идет, невеста его — за любовью — тоже в гору. В крайней беде надеются на Хозяйку: «Коли бы такая была, неуж мне не пособила бы?», а после, когда полегчает, ее и благодарят: «Вспомнила, видно, обо мне Хозяйка». Что касается кладов, земных богатств, то путь к ним всегда вниз, в гору, в утробу, без божьей помощи, без молитвы. И в церковь никто не ходит. К попам за помощью обращаются крайне редко, притом только плохие люди. Сочень, лакей и жадина, собрался-таки к попу, да и то после того, как усилия бабки- знахарки оказались недостаточными.
И умирают люди наособицу: без слез, без жалоб, без покаяния. Уходят в землю, в гору, в камень — сами становятся землей и горой. Один «умер как уснул. И гора за ним замкнулась»; другой «на руднике, у высокого камня мертвый лежит, ровно улыбается, камушки зелененькие в руке зажаты». Танюшка прислонилась к малахитовой стенке и словно растаяла; приказчик-злыдень в пустую породу обратился. Митя «вышел и куда-то девался», самого его больше здесь не видели, а поделки его встречали; Андрюха тоже пропал куда-то, говорили только, что «всамделе, видно, покойник, коли через камень ушел»…
Только вот в самом ли деле? Через камень уйти или по светлой подземной штольне — точно ли значит умереть?
Вообще превратиться в цветок, как Нарцисс, в корову, как Ио, в лису, в ящерицу, в дерево, в камень — это смерть или превращение? Подобные сомнения поддерживает тот факт, что сказы Бажова не трагичны, но действие, всегда происходящее в замкнутом, локальном пространстве рудничного поселка или завода, за счет постоянного тяготения этого пространства вглубь приобретает неожиданную мощность,
