жажду.
— Готов! — только и выкрикнул Ковальчук.
Теперь, проинструктированный Федчуком, он свободно чувствовал себя в обществе Инги.
На лице Инги мелькнула тень огорчения. Приглашать нас двоих, видимо, не входило в ее планы. Но было уже поздно.
Болтая о картинах, мы быстро собрались, вышли на улицу и, взявшись за руки, затерялись в толпе.
Переступив порог кафе «Будапешт», я сразу же почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, следящий за каждым моим движением.
Ведя меня за руку, Инга остановилась у столика в углу, за которым сидел давно не бритый, коренастый субъект в зеленой куртке и шляпе.
«Проверяют на знание внешности Зарницкого, — подумал я, — представляя под его именем совсем другое лицо. Не вызовет ли это у меня недоумения, смущения?»
— Вот он, Рембрандт, похититель ваших настоящих и будущих шиллингов, — смеясь, сказала Инга, знакомя нас с субъектом.
— Рад познакомиться, — сказал я и заискивающе поклонился.
— И я тоже, — буркнул субъект. — Я рисую панораму Варфоломеевской ночи, — затянул он гнусавым голосом. — Потрясаюіце! Несколько тысяч отрубленных голов. Море крови! И улыбающаяся мамаша Карла! Потрясающе!
Он беззвучно смеялся, при этом его тонкие с синевой губы растягивались почти до ушей.
— Вы любите отрубленные головы? — продолжал он. Я полюбил их с тех пор, как начал рисовать панораму Варфоломеевской ночи. Во-первых, отрубленные головы не нуждаются в шее. Если рисуешь отрубленную голову, то к ней не надо дорисовывать живота. Во-вторых, отрубленные головы не капризны. Они не хотят казаться лучше, чем есть. Не прячут лысин и не подводят ресниц. Их можно даже изображать затылками к зрителю. У меня почти все головы показывают затылок. Это драматично и потрясающе.
— Меня интересует портрет, — заговорил я, как только он сделал паузу. — Портрет мамаши.
— Мамаши Карла? — переспросил он. — Но ведь Карлов <было не меньше дюжины, и, разумеется, у каждого была мамаша.
— Моей, моей мамаши, — смеясь, уточнил я.
^ Вашей мамаши? А вы что — тоже Карл? На фоне отрубленных голов мамаша Карла должна благоухать невин-* ной розой. Ха-ха…
Он снова рассмеялся и снова понес свой бред.
Из-за стойки вышел Зарницкий. Вглядываясь в нашу компанию, он прошел вдоль стены, потом обратно. Наконец, сел и, решив кончать комедию, подозвал Ингу.
— Я извиняюсь, — сказала она, подойдя к нам, — папаша Рембрандт, видимо, удивил вас. Дело в том, что Франц от^ лучался, а я пошутила, представив вас этому интересному собеседнику. Хотя он тоже художник, но… — »запнулась она и, смеясь, покрутила пальцем у виска, разметав при этом свои крашеные Локоны.
— Так что же вы сидите? Ступайте к Францу. Он приглашает вас, разве не видите?
Я не шелохнулся и, невинно посмотрев ей в глаза, сказал улыбаясь;
— Веди, веди, дорогая, только больше не представляй агомешанным.
Она взяла меня за руку и подвела к столу Зарницкогоз
— Знакомьтесь.
Первое испытание выдержано!
Рад познакомиться, — сказал я.
«И я тоже.
— И тоже рисуете панораму?
— Нет, всего-навсего портрет мамаши. Уверен, что это не будет потрясающе.
Все рассмеялись. Он дал понять, что слышал нашу беседу.
— Садитесь, — предложил он и заказал всем по чашечке кофе с коньяком. — Как вам нравится Вена?
— Вена чудесна, — ответил я, чувствуя, что Зарницкому это будет по вкусу. — Но приходится очень сожалеть, что, живя здесь уже около года, мы достаточно хорошо ознакомились только с экзотикой маршрута: казарма — дом и, наоборот, дом — казарма.
— Все время уходит на работу с солдатами. Да и самим не хочется отставать от новинок военной техники, — объяснил Ковальчук.
— Грустная экзотика, — заметил Зарницкий;—но давайте перейдем к делу. Кстати, где же расположен тот уголок, изображением которого вы хотите пополнить свою коллекцию.
С этими словами он извлек из кармана брюк карту Австрии и положил ее передо мной. Я внимательно рассмотрел карту, делая вид, что путаюсь в названиях населенных пунктов и рек. Зарницкий пристально следил за моим взглядом. У него за спиной стояла Инга.
Наконец, долго проблуждав по карте, я нашел нужное место.
— Вот здесь, — сказал я, — указывая на крутой изгиб реки Аланд. Я там ловил форель и чуть не утонул в водовороте…
— Далековато, — заметил Зарницкий. И, помолчав, спросил — Как же вы туда добираетесь? Может быть, у вас есть машина?
Но и этот вопрос не явился для меня неожиданным: «Машины он боится — я знаю».
— Видите ли, в тот раз мы ездили с генералом. Но при поездке без генерала можно воспользоваться автобусом или такси.
— Что ж, это можно. Таксиста я подберу, если вы не возражаете, такого, что не застрянет на асфальте, как некоторые.
— Вот и хорошо, — резюмировал я.
Теперь я, в свою очередь, попросил Ингу подать три порции коньяку, который мы сразу же выпили.
— Поговорим о портрете, — продолжал Зарницкий. Поскольку это не касается капитана, он может подождать здесь, а мы тем временем совершим экскурсию в мастерскую. Кстати, вы сумеете оценить и точность рисунка. На это потребуется не более часа. Ну, как, согласны?
— Но прежде мы выпьем, — предложил я.
— За дружбу, — уточнил Ковальчук.
Он снял с себя пиджак и повесил на спинку стула. Подоспевшая Инга сразу же переместила его за стойку.
— Так неудобно, — сказала она, — и загораживает проход.
В ответ Ковальчук только махнул рукой и снова заказал коньяку.
— Жду ровно час, — пробурчал он мне вслед.
Пройдя вместе с Зарницким через мост, мы свернули к Рингу и вошли в подъезд шестиэтажного дома. На площадке второго этажа Франц остановился, открыл ключом дверь и отступил, пррпуская меня вперед.
В первой комнате была мастерская. Стены здесь были завешаны полотнами, на которых, как это и описывал незадачливый лейтенант Костров, «красовались» голые женщины. На других полотнах были нарисованы ангелы с еле заметными крылышками.
Повсюду валялись банки с краской, обрывки материи, старые кисти и винные бутылки, представлявшие, судя по этикеткам, образцы доброй половины бутылочной продукции мира.
