Бабушке аванс и сразу же улегся отдыхать на прохладном глиняном полу, а тут еще хозяйка принесла ему кувшин козьего молока да краюху душистого домашнего хлеба. И Хома подумал, что жизнь налаживается. На работу, впрочем, ездить далеко, но зато есть крыша над головой. А после работы он будет искать свою Наталочку – он был уверен, что ее обязательно разыщет и что ее зовут именно так.
Надо сказать, что в этих местах Хома был человеком новым. Он родился и вырос в далеких, зеленых горах, над которыми то и дело раздается протяжное гудение трембиты и где облака совсем низко нависают над вершинами гор, словно рассматривая то, что находится на земле. Но Хома захотел повидать мир и уехал в большой город, в котором среди множества людей он оказался совершенно одинок – никому он был не интересен, никому не был нужен, никто и знать его не хотел, и люди, с которыми он встречался, или отмахивались от него, как от мухи, или старались его обокрасть. Но Хома, со свойственной молодости оптимизмом, не унывал и даже устроился подмастерьем в ремонтную мастерскую. Платили плохо, но зато товарищи по работе были славными парнями: помогли с квартирой (с той, с которой его выгнали), научили пить пиво и ездить на Петровку за книгами. И Хома, сам для себя неожиданно, стал книгочеем. Все выходные он толкался по книжному рынку, поражаясь тому, сколько книг людьми уже написано, и тому, что людям почти все уже известно. Он покупал энциклопедии и справочники, романы и романы в стихах, словари и разнообразнейшие пособия, которые старательно изучал по ночам, и на работу приходил заспанный и с опухшими глазами, давая повод думать, что он «после вчерашнего». Именно эти книги и были тем багажом, который жадный хозяин зачуханой комнатенки продал, когда его заперли в больнице злобные консьержи и санитары. И когда он оказался у Козьей Бабушки, то библиотека его равнялась нулю и его сердце, сердце заядлого библиофила, тосковало по золотым корешкам, типографской краске, гравюрам, рисункам, форзацам и всему тому, что делает настоящую книгу книгой. Получилось, что почти год он проработал бесплатно, ибо почти все деньги тратил на книги, которые у него бесцеремонно отобрали. Хома лежал и считал и насчитал, что хозяин взял у него раз в двадцать больше того, что он ему был должен, и решил, что сейчас же, как отдохнет, пойдет к нему и пригрозит милицией, если тот не отдаст ему его книги. Но сил ехать обратно в город у него не оказалось, и он уснул на тех жалких тряпках, которые нашлись в комнатенке, убаюканный лесным воздухом и густым козьим молоком. Проснулся он только на рассвете и стал собираться на работу. Бабки, на самом деле ее звали Катериной, видно не было, и Хома, кое-как закрыв калитку усадьбы на символический крючок, на трамвае уехал в город.
День пролетел, как один вздох, мастерскую стали закрывать, и Хома вышел вместе с друзьями на жаркую, разогревшуюся за день улицу. Выбор у него был небольшой – или отправиться с коллегами в пивную, или обратно в Горенку, чтобы опять же переночевать на глиняном полу. Денег на одеяло у него еще не было. Можно было, конечно, заехать на Петровку, чтобы купить книгу…
И тут Хома вспомнил про свою библиотеку и решил навестить жадного хозяина, чтобы попробовать отобрать у него свои книги. И он попрощался с друзьями и зашагал по тенистой улочке мимо белой, узорчатой церкви в глухой тупик, в котором раньше жил. Хозяина не оказалось, и дом был заперт, но во дворе Хома нашел подозрительную картонную коробку, которая, казалось, была наспех и небрежно завязана бельевой веревкой. Хома попытался ящик поднять, но ему это удалось с большим трудом. «Книги, – подумал Хома. – Мои книги!» Он развязал веревку, открыл коробку, но книг в ней не оказалось – коробка была набита камнями! «Вот так дела!» – подумал Хома, у которого от его открытия гусиная кожа заструилась по спине и рукам. И он закрыл коробку и поставил ее там, где она стояла, а тут послышались шаги и хозяин квартиры – яйцеголовый, ибо голова у него была лысая и напоминала сваренное в крутую яйцо, зашел во двор и подозрительно уставился на Хому.
– Ты чего это тут? – вместо приветствия накинулся он на Хому. – Сдал я уже твою комнату, убирайся…
– Отдай мои книги, и я уйду, – решительно ответил Хома. – Они ведь дорогие и намного больше стоят, чем я задолжал, пока в больнице лежал. А не отдашь – в милицию пойду.
Чобот, а хозяина квартиры звали именно так, не любил, когда ему угрожали. Да и кто любит? Особенно если ты пенсионер и живешь тем, что сдаешь приезжему люду квартиры в домах, которые не сегодня завтра снесут, и которые воняют плесенью, прогнившими перекрытиями, и за которые выколачивать деньги становится с каждым днем все труднее. А денежки, они ведь ох как нужны! Без них ведь ни колбаски, ни водочки, ни внуку в армию посылку с салом не отправишь… А этот рыжий уперся как осел – книги ему отдай! А как их отдашь, когда они давно уже проданы здесь же, на Андреевском спуске, ведь дура-соседка упросила принять на квартиру свою племянницу, которая учится на ветврача. Ну как тут быть? Да гнать его в шею, он ведь еще неизвестно, пойдет в милицию или нет… А можно вот что попробовать… И Чобот сам удивился (в который уже раз!) собственному уму. Соседкина племянница ведь писаная красавица – каштановые волосы – хоть ковер из них плети, глазищи, как озера, с густым камышом ресниц вокруг них, да и фигура… Надо его к ней запустить, пусть попробует у нее книги взять. Может, подружатся да тот про книги и забудет. Негоже, что-либо у такой молодицы забирать…
– Ты в свою комнату зайди, – сказал вдруг коварный Чобот. – Студентка там поселилась. Если она не выкинула – найдешь там свои книги, а если нет – с ней разбирайся.
И махнул Чобот рукой, и поплелся в свою конуру, в которой жил под лестницей.
А Хома отправился в свое бывшее жилище, и дверь открыла ему белокожая девушка с огромными карими глазами, которые с любопытством уставились на него – она ждала свою тетю, а вместо нее притащился какой-то рыжий, сутулостью напоминающий верблюда субъект. И ямочки на кругленьких щечках Оксаны вдруг расползлись, как масло по сковородке, и звонкий девичий смех раздался в темном, угрюмом коридоре. А Хома стоял, не понимая, почему эта красивая хохотушка сгибается от хохота, на него глядя.
– Ты чего это смеешься? – спросил ее Хома, когда красавица отдышалась, вытерла глаза маленьким беленьким платочком, который вытащила из кармана домашнего халатика, такого крошечного, словно его сняли с куклы и надели на девушку, фигура которой могла свидетельствовать и о пышности всего того, что появляется на свет на Украине, и о том, что никогда не переведутся в ней Оксаны, способные заморочить парубка одним только своим игривым и томным видом.
Но та не ответила и еще несколько минут внимательно рассматривала Хому, как рассматривает ветеринарный врач захворавшую козу или корову, поражаясь его сходству с одногорбым верблюдом. Дело в том, что нижняя губа у Хомы была от рождения немного выпячена, и Оксана была права – было в нем сходство с кораблем пустыни, но его никто никогда не замечал и уж тем более над ним не смеялся. И молчание это длилось довольно долго, и нарушил его первым Хома, который сказал:
– Я в этой комнате раньше жил. И мои книги тут остались. Мне Чобот сказал.
– Все книги на полке, – спокойно уже ответствовала ему наша Оксана. – И это мои книги. Других у меня нет. А не веришь – сам посмотри.
И она резко повернулась и указала Хоме на полку, и халатик ее наконец не выдержал, и пуговицы на нем разлетелись по комнате, а сам он распахнулся, не побоимся этого слова – настежь, и вся ее молочная красота, чуть разбавленная розовыми тонами, предстала перед взором ошарашенного книгочея. Окажись на его месте Голова, тот не раздумывая принялся бы, если бы ему позволили, целовать это богатство, пока оно не исчезло, как мираж, как морская пена на гребне волны, но Хома… Хома ведь вырос в деревне,
