Но до того знаменательного дня, когда сельчане, подобно древним грекам, собиравшимся на трагические состязания, всем селом заявились в клуб, чтобы увидеть, что из всего этого шума получилось, на Горенку накатила еще одна беда.
Как-то в обед, когда Голова почитывал основной источник информации – перекидной календарь, ему показалось, что он увидел в крысиной норе нечто знакомое. Голова протер кулаками глаза, и это на некоторое время отвлекло его от зловещей норы, возникшей с недавних пор у него в кабинете. Ее уже дважды заделывали, но это не помогало – она становилась все больше и все чернее. И Голове уже начинало мерещиться, что его погибель притаилась там, чтобы его доконать. Но, может быть, ему мерещится, что из норы ему улыбается личико совсем молоденькой девушки? И что вместо личика там периодически появляется нечто восхитительно округлое? Голова даже пребольно ущипнул себя за щиколотку, но видение не исчезало. Более того, из норы появилась тоненькая, беленькая ручка с длинными, тщательно наманикюренными ногтями и сделала жест, который не оставлял сомнений в том, что прекрасная незнакомка зовет его к себе в нору. Истины ради следует признать, что Голова, забыв все перипетии, в которые он попадал на протяжении последнего времени, бросился было к ней, но его попытался спасти внутренний голос, который без обиняков спросил его: «Куда прешь? А про Галочку забыл, да?». Совесть несколько протрезвила Василия Петровича, который словно охмелел от лицезрения загадочной красавицы, и он остановился. Но тут из норы раздался кокетливый смех, шорох кружев, и уже не одна, а две руки высунулись из норы, причем такие беленькие и нежные, что Голова, как завороженный, на полусогнутых ногах подошел к стене и опустился на четвереньки, мечтая о том, что они начнут его ласкать и гладить, а те и вправду обняли его за шею, но вместо ласки принялись его душить. И хотя это было удушение в объятиях, но Василий Петрович не привык не дышать и угрюмо прохрипел:
– Пусти!!!
Но это был глас вопиющего в пустыне, потому что красавица, кокетливо хихикая, продолжала сжимать своими нежными, но при этом стальными ручками бычью шею попавшего в западню Головы. А тот потел, и задыхался, и все норовил встать с колен, и даже подумал, что негоже ему умирать на коленях, но тут, на его счастье, в кабинет зашла Маринка, которая поначалу не поняла, что происходит, но потом быстро сообразила, отчего ее начальник мычит, как мул, и, недолго думая, выдернула из штанов Головы пояс и принялась им хлестать нежные, тоненькие ручки. Понятное дело, при этом доставалось и Голове, но он был готов снести какие угодно побои, лишь бы остаться в живых.
Наконец эти коварные, как ему казалось, щупальца осьминога, притворившиеся руками, скрылись в норе, и Голова, потный и полуживой, встал с колен, и, понятное дело, штаны, которые больше ничто не удерживало, упали на пол, обнажив бордовые трусы в белый горошек, которые он недавно приобрел по случаю у торговки в подземном переходе.
Маринка презрительно швырнула ему его пояс и удалилась, порекомендовав отовариться у кузнеца, потому как без пояса целомудрия ему теперь никак.
– Дура! – заорал ей вслед Голова. – Не бывает для мужиков поясов целомудрия. Это для вас, баб, их изобрели… Сама знаешь почему.
– Ну и зря, – сухо ответила секретарша и захлопнула дверь, то ли от злости, то ли от презрения к сомнительному бельишку начальника.
И грохот двери, которая, скажем прямо, многого насмотрелась на своем веку, возвестил, как догадался Голова, новую эру – эру соседок. Соседок, которые будут соблазнять и норовить укокошить, и подсматривать из дыр и щелей, пока Грицько будет ублажать свою Наталку, а та трепаться с Гапкой, и так без конца. А Акафею жаловаться бессмысленно, потому что он и с соседями ничего поделать не смог, а с соседками так и подавно, тем более что они, видать, хорошенькие, а Акафей ни одну особь женского пола не в состоянии пропустить, не попытавшись ее одолеть, по крайней мере мысленно, в вольной борьбе. Голова понимал, что момент единоборства с соседкой, из которого он благодаря выдрессированной секретарше вышел с честью, – момент исторический, но значение его для села так сразу осмыслить не мог и решил поделиться своим открытием опять же с Грицьком.
– Слышишь, ты, – сообщил он милиционеру, которого его звонок отвлек от бесценного сокровища – Наталки и который по этой причине делал вид, что очень занят, спешит и совершенно не готов выслушивать тот досужий бред, который на него норовит вылить Василий Петрович. – Б селе соседки завелись. Хорошенькие, как куклы, но стараются своими беленькими ручками удушить. Так что будь осторожен.
От этой новости ко всему привыкший Грицько присвистнул.
– Не может быть! – восхищенно прошипел он. – Но почему удушить? Может быть, ты сделал что-то не так, а они на самом деле услужливые, как соседи, и будут мужиков ублажать, пока суровые супружницы будут притворяться, что не могут разыскать ключи от известных поясов.
– Я тебя предупредил, – отрезал Голова. – Так что смотри. Лучше бы ты какое-нибудь средство против них изобрел.
– Я подумаю, – хихикнул Грицько и, положив трубку, снова принялся смешить Наталку.
Нет, право, повезло сельскому нашему милиционеру. Не каждому жизнь посылает хохотунью-подружку, с золотыми огоньками в карих глазах, проказливую и одновременно нежную, как любящая мать. Но не будем завидовать, чтобы не сглазить эту семейную идиллию, и возвратимся к событиям, связанными со спектаклем, который по мере приближения дня премьеры становился все более скандальным. Цифры, которые называли по вечерам хорошо осведомленные источники, как подношения, которые Голова получал за роль, обрастали бесчисленными нулями, и никому не приходило в голову, что столько «портретов» в здешних краях никто отродясь не видывал и что если продать все овощи, которые выращивают в Горенке, на десять лет вперед, причем вместе с теми, кто их выращивает, то все равно денег таких не наскрести. Но это мало кого волновало, и народ с нетерпением ждал представления, чтобы уразуметь, для чего люди платят за роль для супружницы или дочери такие деньги.
Мы не будем пересказывать все эти досужие домыслы, а приведем ниже подробное описание того, что произошло в Горенке в последнее воскресенье того памятного сентября, который ознаменовали нашествие соседок и театральная лихорадка.
Мы не можем не упомянуть, что зал был набит до отказа. В первом ряду уселся Акафей со своими подручными и с Головой, который всей своей фигурой изображал служебное рвение и преданность начальству. Разумеется, Акафей знал, что это ложь, но делал вид, что ему верит и ценит его старания. Прямо за Акафеем уселись Явдоха с Богомазом и Хорьком. А за ними Наталочка, и Хома, и Скрыпаль со своей новой женой, и Мыкита, и весь прочий честной народ, не забывший прихватить с собой краюху хлеба с луковицей и бутылочку с дарующим вдохновение напитком, чтобы совместить приятное с полезным.
Итак, занавес со скрипом полез верх, подняв густое облако пыли, от которой почтеннейшая публика начала чихать и ерзать, и на сцене показались чахлые искусственные елки, призванные изображать густой лес. С левой стороны сцены появились Гапка (разумеется, в красной шапочке) и Параська, которая изображала, и не без успеха, ее мать.
