команде, а также получить собственного старшего капо и собственных младших капо в различных подразделениях, то это объясняется счастливым стечением обстоятельств. Сначала на должности капо были назначены немецкие уголовники. Однако они немедленно стали красть инструмент и вообще всё, что можно было продать, и так дезорганизовали производство, что вермахт сказал: хватит!.
В этой польской группе было немало опытных оружейников, которые совершенствовались на польских оружейных заводах в Радоме, промышленном городке к югу от Варшавы, работали на французских оружейных заводах и заводах Круппа. Они составили костяк оружейной команды. Но в общем вся эта работа была такого свойства, что каждый хоть сколько-нибудь грамотный и толковый человек мог овладеть тайнами мастерства за какие-нибудь несколько дней. И поляки стали оружейниками.
В смысле работы они оказались с этого момента в лучшем положении, чем кто бы то пи было в Штутгофе. Во-первых, они работали в помещении; и если вы знаете, какие страшные зимы бывают в дельте Вислы, вы поймёте, как много это значило для изголодавшегося, обессилевшего заключённого, хотя рабочий день в помещении длиннее, чем под открытым небом. Во-вторых, «подследственные» заключённые, которые все были уроженцами Западной Польши, имели здесь много состоятельных родственников и знакомых, присылавших им продовольственные посылки. У одного из них было поместье с шестью тысячами гектаров земли, свой собственный самолёт и даже аэродром.
Представители вермахта были заинтересованы в работе оружейной команды и добились от эсэсовцев, чтобы они полностью отдавали «подследственным» заключённым их посылки. Они отлично понимали, что голодные много но наработают.
Таким образом, по сравнению с обычными заключёнными, которые без посылок и возможностей что- то «организовывать» могли протянуть в среднем три-четыре месяца, «подследственные» жили не так уж плохо. Обычно их приравнивали к «проминентам», хотя и не к тем «проминентам», которые принадлежали к высшей касте заключённых и были непосредственными подручными эсэсовцев.
Но, разумеется, то особое положение, в котором находились «подследственные», вызывало зависть остальных заключённых. Большинство «подследственных» даже могло позволить себе такую неслыханную роскошь, как отказаться от лагерного обеда и пренебречь миской свекольной бурды. В первые месяцы лагерной жизни многие датчане, поев в 13-м блоке, бежали потом в 5-й блок к своим польским друзьям за добавочной миской супа.
Я познакомился с этой группой заключённых после того, как меня перевели из рабочей команды фирмы «Неодомбау» в оружейную команду. Чтобы добиться этого перевода, я пошёл на отчаянно дерзкий поступок, и мне до сих пор непонятно, как я отважился на него.
Мне было совершенно ясно, что в «Неодомбау» я не протяну даже до весны. А зима уже давала о себе знать. Стояла стужа, страшная стужа. В открытом бараке гулял ветер, работа была изнурительная. Тяжёлые мешки с цементом и глубокий песок, но которому мы вынуждены были шагать, рано или поздно сгубили бы меня. Чтобы спастись от холода, мы обматывали ноги мешками и вырезали из бумаги жилеты, но толку от этого было мало. Я чувствовал, что погибаю.
Однажды вечером я принял отчаянное решение обратиться к самому начальнику трудового отдела Рэсслеру. Хотя Рэсслер носил красный треугольник, он был нацистом, одним из немногих настоящих нацистов, которые угодили в лагерь. Он попал в концентрационный лагерь после расправы с Рэмом. Говорили, что Рэсслер дворянин, офицер и что во время борьбы за власть в нацистской партии он был одним из главных руководителей гитлеровской молодёжи. Но его свергли, и теперь он возглавлял трудовой отдел в Штутгофе. Человек он был ещё молодой, но лишённый всякой морали. Вся его прежняя жизнь, его мировоззрение и десять лет в концентрационном лагере превратили его в откровенного садиста. В Штутгофе это был один из самых могущественных людей, и, по слухам, его нередко приглашал к себе на вечера сам комендант, хотя Рэсслер был заключённый.
Я пришёл к нему и изложил суть своей просьбы. Заявил ему коротко и ясно, что хотел бы получить работу в помещении, так как там, где я работаю сейчас, мне едва ли удастся выдержать до конца зимы. Рэсслер ухмыльнулся и велел мне прийти на другой вечер за ответом.
На следующий вечер я явился в трудовой отдел. Мне пришлось подождать в одной из комнат, так как Рэсслер должен был проинструктировать нескольких капо из рабочих команд, работающих вне лагеря. Пока я ждал, до меня доносились крики и вой из другой комнаты; через полуоткрытую дверь я мог наблюдать, что там происходит. Убийца-Майер наказывал своим двухметровым хлыстом проштрафившихся капо. Они по одному входили в комнату, молча ложились на скамейку, и Убийца-Майер наносил им три-четыре удара по спине, в зависимости от «проступка». О том, что они натворили, я не имел никакого представления.
Но когда экзекуция заканчивалась и жертвы, поднявшись, благодарили за «науку», они смеялись и дружески болтали с Убийцей-Майером, как будто их и не пороли.
Моя дерзость была вознаграждена. Произошло нечто неслыханное: без всякой взятки я получил от Рэсслера направление на работу. Очевидно, он понимал, что в тот момент у меня не было никакой возможности «подмазать» его, а если моё положение улучшится, кто знает, может быть, я и постараюсь отблагодарить своего «благодетеля»… Но этого не случилось. И он наверняка забыл обо мне в тот самый миг, когда я ушёл из его конторы.
Итак, он дал мне направление на работу, в котором было написано, что я рабочий-металлист и должен явиться в оружейную команду. Я был безумно счастлив.
На следующее утро после поверки я отправился к старшему капо оружейной команды, бывшему начальнику телефонного узла в Гдыне. Это был крупный, красивый мужчина. Увидев меня, он ухмыльнулся и сказал:
— Но у меня нет для тебя никакой работы. Что ты будешь здесь делать?
Я признался ему, что готов довольствоваться малым, тем более что даже не представляю себе, какого рода работа меня ожидает. Но в любом случае я буду делать всё, что он мне прикажет.
И я делал. За те полгода, что я пробыл в оружейной команде, мне приходилось работать то здесь, то там, заниматься то одним, то другим, и в общем меня это вполне устраивало.
Мою первую работу вообще трудно было назвать работой. Я стоял возле стола в помещении оружейного склада и большим циркулем с красным мелом перечерчивал заново круги на бумажных мишенях таким образом, чтобы по этим мишеням, рассчитанным для пристрелки немецких винтовок, можно было пристреливать польские и чешские винтовки и карабины.
По сравнению с тем, что я делал раньше, это было совсем нетрудно. За свой рабочий день я должен был начертить около трёхсот кругов. С таким объёмом работы можно было бы легко справиться за какие- нибудь два-три часа, однако созданная немцами система требовала, чтобы мы растягивали производственный процесс на весь рабочий день, который длился около четырнадцати часов. И мы растягивали его. Иными словами, я работал только в те минуты, когда возле меня стоял какой-нибудь представитель вермахта или эсэсовец.
Дня через два мне весьма болезненным образом был преподан первый урок на тему, что такое Штутгоф. Как я уже говорил, всю работу оружейной команды направляли представители вермахта и лишь трудовой дисциплиной занимались эсэсовцы. Техническим руководителем оружейной команды был старик обер-лейтенант, уволенный из армии ещё после первой мировой войны и снова призванный Гитлером. Типичный немец, толстый, массивный, добродушный, как все обитатели Южной Германии, он был до смешного тщеславен, педантичен в мелочах, но совершенно не разбирался в порученном ему деле. Однако он не был злодеем, и его позиция в целом ряде вопросов имела немалое значение для всей оружейной команды. В частности, он был фанатическим противником эсэсовцев, которых презирал всей душой и в то же время панически боялся.
Старик, как мы называли его, прекрасно понимал, что заключённые не смогут жить и работать, если не будут варить пищу из тех продуктов, которые им присылают. Он знал, что для приготовления пищи в бараках у нас нет ни времени, ни возможности. Мы варили еду на плитах и жаровнях в самой мастерской, и Старик приходил в неистовство, когда заставал нас за варкой пищи или ощущал её запах. Он бесновался, как дикий зверь, но стоило ему выйти за порог, как мы моментально оказывались у плиты.
Ему подчинялся довольно большой персонал, состоявший из армейских офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Рядовые пристреливали на стрельбище отремонтированное оружие, унтер-офицеры вели делопроизводство и осуществляли технический контроль за нашей работой. Среди них был один мальчик лет
