живых заключённых, а все остальные погибали от истощения.
В декабре 1943 года в Дахау прибыл сравнительно благополучный «штутгофский этап». Выносить из вагонов на носилках пришлось не более четверти вновь прибывших. Но примечательно было другое. У нескольких десятков человек были прострелены левые руки — у кого в плече, у кого в локте. Оказалось, что при последней перекличке в лагере эсэсовец остался недоволен равнением и «подравнял» строй из автомата.
Штутгоф был своего рода «периферией», «провинцией». Сюда реже, чем в Бухенвальд и Дахау, не говоря уже о Заксенхаузене, расположенном в пятистах метрах от главного управления концлагерей, заглядывало начальство. Лагерные эсэсовцы были в значительной мере предоставлены самим себе. Поэтому, думается, что именно штутгофские порядки и нравы могут служить самым лучшим опровержением имеющих место в Западной Германии разговоров о том, что эсэсовцы из «Мёртвой головы» (так назывались специальные части, охранявшие концлагеря) были «вынуждены» истязать заключённых, что над ними висела угроза быть наказанными за неповиновение. К сожалению, западногерманские суды и западногерманские власти склонны принимать всерьёз подобные аргументы. Это доказывается судебной и следственной практикой чуть ли не ежедневно. Немецкий народ пытаются уверить, что он весь в известной мере соучастник гитлеровских преступлений и наказание каждого эсэсовца в какой-то степени является наказанием для каждого немца.
Именно так, подмигивая залу, как сборищу сообщников (вместе, мол, дурачим эту «неуспокаивающуюся заграницу»), защищают западногерманские адвокаты лагерных палачей. О том, чего стоят эти юристы, можно судить по их защитительным речам.
Франкфуртский процесс палачей Освенцима. Июнь 1965 года. Адвокат Шаллок защищает обвиняемого Богера: «Почему Богер должен был не выполнять приказы? Если бы он отказался, всё равно ничто не изменилось бы. Ради чего же он должен был подвергать себя опасности, даже если она состояла лишь в посылке на фронт…» Богер, как это было доказано на процессе, сконструировал своеобразную «дыбу». Шаллок уверял, что этот палаческий инструмент был «построен очень гуманно. Узник находился в положении, напоминающем положение плода в утробе матери, то есть все части его тела были защищены».
Но это адвокат, которому, как говорится, сам бог велел всеми правдами и неправдами выгораживать подзащитного. А вот судья. Суд в городе Кёльне записал в приговоре по делу палачей из Заксенхаузена, осуждённых на сроки от года до года и десяти месяцев (!), что осуждённые заслуживают снисхождения, ибо до поступления в СС, а также после ликвидации СС они не совершали никаких преступлений. Кроме того, по мнению суда, нельзя доверять показаниям свидетелей — бывших узников, ибо «они были в лагере дичью, на которую охотились, и в этом состоянии не были способны к спокойным наблюдениям».
Но стремление западногерманской юстиции обелить эсэсовцев, её трогательная забота о них — это лишь одна из существенных черт политической жизни Западной Германии. Пожалуй, не менее страшна и уж наверняка более чревата последствиями другая.
Бундестаг отложил, но не отверг внесённый правительством законопроект об изменении статьи 115а, абзаца 4 пункта 1 конституции Федеративной Республики Германии. А проще говоря, бундестаг ещё собирается вернуться к обсуждению законов о «чрезвычайном поло— жени и» и отмене целого ряда гарантированных конституцией свобод. Примечательно, что в качестве первого правительственного оратора в защиту «чрезвычайных законов» выступил военный министр Кай Уве фон Хассель. И — хотел он этого или не хотел — в его речи звучали те самые ноты, что и в пресловутом «Декрете о защите государства и народа», с которого началась эра гитлеровских концлагерей. Фон Хассель кричал о «коммунистической угрозе», о необходимости «защиты армии от возможных ударов в спину».
Профсоюзы, организации интеллигенции, виднейшие деятели науки и культуры ФРГ развернули массовую кампанию борьбы против «чрезвычайного законодательства». Слишком многие в этой стране хорошо помнят, чем обернулся пресловутый гинденбурго-гитлеровский декрет. Министр внутренних дел Хехерль даже жаловался, что «маститые профессора злоупотребляют своим авторитетом в обществе с целью ввести народ в заблуждение». Будущее покажет, хватит ли у прогрессивных сил энергии, чтобы и в дальнейшем препятствовать реставрации самых мрачных страниц немецкой истории. Если нет, то никто не поручится за то, что ужасы и муки, описанные в этой книге, не повторятся снова.
К. Семёнов
I. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С РАСОЙ ГОСПОД
28 августа 1943 года беспокойство, охватившее всю Данию, а следовательно и лагерь Хорсерэд, достигло своего апогея. Прошёл слух, что немцы предъявили правительству Скавениуса ультиматум, в котором, помимо многих других требований, неприемлемых даже для этого марионеточного правительства, предлагалось немедленно ввести смертную казнь за саботаж. Мы снова обратились за разъяснением к датским властям, и нам снова ответили, что в своё время нас поставят в известность.
Ближе к вечеру из Копенгагена в двух полицейских машинах привезли наших товарищей, которые по тем или иным причинам находились не в Хорсерэде, а в тюрьме Вестре. Лишь в самый последний момент заключённым сообщили, что их переводят в лагерь, поскольку в 4 часа тюрьму займут немцы. Полицейские из датской уголовной полиции посоветовали им спать не слишком крепко и лечь прямо в брюках.
После обеда мы узнали через один очень секретный канал содержание ультиматума, предъявленного немцами правительству. Теперь было ясно, что наша судьба решится буквально в течение нескольких часов. Мы провели последнее заседание руководства, стоящего во главе политических заключённых, и решили всё рассказать нашим товарищам. В бараках было организовано круглосуточное дежурство и проведена вся необходимая подготовка, чтобы в любой момент мы могли покинуть Хорсерэд, где многие из нас провели свыше двух лет.
В 9 часов вечера мы, как обычно, тайком слушали шведское радио. Мы узнали, что телефонная и телеграфная связь между Данией и Швецией прервана. Значит, пока но поздно, надо было действовать, и действовать немедленно. А мы все ждали, ждали потому, что чувствовали себя связанными соглашением с датскими властями. Обстановка стала ещё более напряжённой, после того как помощник начальника лагеря по неизвестным нам причинам закрыл проход между новым и старым лагерем. Половина нашего руководства находилась в новом лагере, а половина — в старом. И вот в самую критическую минуту у нас не было никакой возможности наладить между собой связь.
В 11 часов мы, заключённые нового лагеря, пошли спать; почти все легли одетыми. Бодрствовали только дежурные; они поддерживали постоянный контакт с одним абсолютно надёжным молодым полицейским из лагерной охраны, который дежурил в эту ночь у южной стены лагеря. Что касается меня, то я сжигал в своей комнате все компрометирующие материалы. Я ещё не забыл, как в декабре 1942 года датское правительство не только выдало меня гестаповцам, но и предоставило в полное их распоряжение все письма, которые я написал властям.
Мне кажется, что Дания ещё не знала такого ливня, как в эту ночь. Вечером пошёл дождь и с каждым часом становился всё сильней. Он хлестал по крышам бараков, оконным стёклам и деревянным стенам, и от этого монотонного шума ещё более напряжённой делалась царящая в лагере тишина. Мне казалось, что низвергающиеся с небес струи воды вонзаются в мои мозг, задевают каждый нерв моего усталого тела.
Я не могу назвать точно час, когда в моё окно постучали, во всяком случае, это было до полуночи. Я открыл окно, и в комнату влез тот самый полицейский, о котором я уже упоминал. Он промок до костей и был весь забрызган грязью. Бросив каску на стол, он вытер лицо, взял со стола сигарету, закурил, выразительно взглянул на меня и сказал:
— Теперь надо уходить, пора!
— Ты же знаешь, что мы не можем. Мы должны ждать сообщения.
— Плевать на это сообщение. Тебе-то, но всяком случае, необходимо уйти. Я дам тебе денег и адрес
