— Куда же ты теперь? — спросил он. — Позволь, я возьму карету, не то ты простудишься.
— Я хочу зайти к настоятельнице монастыря и попросить у нее разрешения пойти к ней в монастырь.
Чарлз побледнел:
— Надеюсь, не как послушница?
— Нет, я предложу ей мои услуги как обычная монахиня, если только она их примет.
— Что же ты собираешься там делать, скажи мне, ради Христа. Она не разрешит тебе обучать юных послушниц.
— Там нужно ухаживать за садом, составлять счета… Думаю, там всегда для меня найдется работа.
— Ты делаешь это только для того, чтобы не выходить за меня замуж?!
— Знаешь, Чарлз, о чем я себя спрашиваю? Для чего я взяла Жана-Филиппа, если не могла отдать ему все свое сердце? Я воспитывала его в тех условиях, к которым он привык, и поощряла его надежды, а потом все разбила.
— Но что ты еще могла для него сделать? Не могла же ты отдать ему его сестру!
— Я убила его задолго до того, как прозвучал этот фатальный выстрел. Мне казалось, что я сделала его одним из нас, но все это время, может, даже в моем сознании, он оставался одним из них. Мы, женщины-креолки, всегда считали, что нет ни нас, ни их, а есть только мы, но это было для всех такой глубокой обидой, что мы никогда не решались говорить об этом, это был открытый секрет, которого мы не признавали…
— Но что бы с ним произошло, если бы ты не привезла его в 'Колдовство'? Кем бы он стал? Парижским карманным воришкой? Сыном пользующейся дурной славой куртизанки?
— Прошу тебя, Чарлз, постарайся понять — для меня этот секрет не остался в маленьком доме на углу улицы Дофин. В 'Колдовстве' мне все время приходилось жить с ним… Разве ты не понимаешь этого?
— Пытаюсь, но мне все равно от этого горько. Анжела, прошу тебя, измени свое решение…
— Чарлз, я не могу жить с тобой, пока не научусь жить сама с собой. Может, когда я обрету душевное спокойствие, умиротворение… — мягко сказала она. — Я люблю тебя, Чарлз.
— Я тоже, Анжела, и буду любить тебя всегда.
Ворота были закрыты. Они были постоянно открыты во время битвы за Новый Орлеан, когда она примкнула к креолкам-добровольцам, которые на своих каретах, погоняя лошадей, отправлялись на поле боя, чтобы помочь вывезти оттуда раненых во временный госпиталь, который организовали в монастыре сестры. Другие креолки-добровольцы помогали им выхаживать несчастных.
Дернув за веревку, она услыхала где-то в глубине здания звонок. Вскоре вышла монашка, чтобы открыть им. Чарлз остался стоять у ворот. Он наблюдал, как Анжела в сопровождении монахини шла по дорожке к зданию. На его крыльце она оглянулась, а потом скрылась за дверью.
Эпилог
Глаза мои застилали слезы, слезы, которых я не лила тогда, когда кузина Анжела обрела вечный покой рядом со своими родителями позади храма. Она умерла от апоплексического удара в монастыре, который стал ее последним пристанищем. Гордая, страстная женщина… она отказалась и от гордыни, и от снедавшей ее страсти ради служения другим людям.
Мне предстояло сделать еще одну остановку перед тем, как закончить этот день отзывающихся болью в сердце воспоминаний. Повернувшись спиной к 'Колдовству', я направила свою кобылу по заросшей сорняками тропинке мимо развалившейся голубятни, но потом была вынуждена пойти пешком, так как лошадь отказалась идти по темным джунглям разросшихся деревьев, бросавших прохладную тень на другую усыпальницу.
Ее построила кузина Анжела. На ее крыше никакого ангела не было. Она была сооружена из не очень белого мрамора, который из-за постоянного пребывания в сумерках приобрел лавандовый оттенок. Над ее закрытыми дверями на камне было высечено: Жан-Филипп, маркиз де ля Эглиз, 1804–1824.
И ничего больше.
Двадцать лет. В таком молодом возрасте он был обречен на смерть. Но мой единокровный брат был обречен с рождения. Какое расточительство ума, духа, очарования и чисто мужской красоты!
Перед этой мраморной усыпальницей все было ухожено: трава была скошена, все ползучие растения уничтожены, на земле стоял глиняный горшок с водой, в котором был букетик магнолий. Скорее всего это дело рук Мими с Оюмой.
Стоя возле этого букетика магнолий, я сказала свое последнее 'прощай!' своему отцу, которого я никогда не видела, но чье ожерелье с сапфирами и бриллиантами, последнюю семейную драгоценность, кузина Анжела подарила мне. Мне следует навестить Жана-Филиппа. Я не знаю, где похоронен мой отец, но, может, когда-нибудь я постараюсь это разузнать. Но кто я такая, чтобы осуждать его? Прощай, моя кузина, маркиз, прощай ее приемный сын, мой единокровный брат, которого я так сильно любила.
Потом я направила свою кобылу к Беллемонту, чувствуя в себе умиротворенность. Позвякивание колокольчиков говорило о том, что коров загоняли для дойки. В Беллемонте горели свечи. Поместье было куда импозантнее, чем 'Колдовство'. Конечно, дом не шел ни в какое сравнение с ним, но и он обладал каким-то загадочным очарованием.
Мы добавили к нему два одноэтажных крыла по обе стороны дома, чтобы разместить в них отца Арчера и дедушку Роже, который стал слишком стар и больше не мог жить в одиночестве в Понтальба. В прошлом году мы привезли из Италии мрамор, чтобы покрыть им в доме полы вместо кипарисовых досок.
Большая часть наших денег поступала от возделывания объединенных тростниковых плантаций в 'Колдовстве' и в Беллемонте, что стало возможным благодаря умелому управлению ими кузиной Анжелой. Получающий твердое жалованье Оюма, которого многие плантаторы пытались переманить от нас, теперь управляет ими. Он получил у кузины Анжелы хорошую подготовку.
Я объехала сверкающую чистотой новую конюшню и препоручила свою лошадь конюху. Потом, войдя в дом через черный вход, я поднялась по лестнице в детскую, где под руководством Мими ужинали дети. Мими, хотя и стала свободной цветной женщиной, все же решила связать свою судьбу с нашим домом. У нее теперь совершенно седые волосы, но кожа по-прежнему гладкая, а губы так никогда и не утратили своего ярко-красного цвета.
— Маман! — крикнула Тереза, а Антуанетта, которой уже исполнилось шесть и которая изучала уже два языка, позвала меня: 'Мумма'. Малышка Александр кричал, стучал ложкой по подносу: 'Мум, мум, мум, мум!'
Рассмеявшись, я взъерошила темные волосы Терезы, убрала ярко-рыжие пряди со лба Антуанетты и крепко-крепко обняла Александра, который не преминул, воспользовавшись случаем, испачкать мое платье кашей.
— Т-ц… т-ц! — сказала Мими, схватив салфетку.
— Мне все равно нужно переодеться к обеду. — Возле двери я повернулась: — Магнолии все еще свежи.
Она одарила меня быстрым, оценивающим все по достоинству взглядом.
— Какие магнолии? — услышала я требовательные слова Антуанетты. — Мими, что за магнолии?
— Не обращай внимания. Лучше ешь.
Она была такой остроглазой, моя старшая дочь.
— Почему ты такая печальная? — спросил меня Джеффри, когда я открыла дверь в нашу спальню. Я с удовольствием его разглядывала. Он все еще был строен, держался прямо, у него было всего несколько
