предстояло решить, но все же она время от времени вспоминала об этом удивительном моменте, когда Филипп де ля Эглиз так на нее рассердился, а она только ликовала, наблюдая за вспышкой его ярости. Перед ней постоянно маячило выражение его глаз, которые раздражали ее своей непреодолимой проницательностью, и она пришла к выводу, что была права, инстинктивно не доверяя ему.
Он был слишком привлекателен. Даже ее, которая давным-давно приняла решение, что ни один мужчина никогда не будет ею обладать, охватило волнение от неприличной для воспитанной леди страсти, когда он обратил на нее свой гнев. Пытаясь трезво размышлять, она сказала про себя: 'Я очень беспокоюсь за Клотильду. Боюсь, он причинит ей боль'.
В течение следующих десяти дней Анжела была слишком занята и не могла наносить обычные визиты в Беллемонт. Поэтому Клотильду с тетушкой Астрид к ней доставил кучер дяди Этьена. Этьен, сообщили они ей, развлекал своего гостя охотой и картами. Анжела знала, что не увидит Филиппа де ля Эглиза до того вечера, когда начнется бал.
В течение нескольких дней слуги занимались только тортами и маленькими вкусными сладкими пирожками. Теперь они приступили к мясным блюдам, а другие к особенно тщательной уборке дома. Никогда еще 'Колдовство' не выглядело таким ухоженным. Широкие половицы и вся мебель сияли от сотен зажженных свечей. Они ярко горели во всех комнатах и в люстрах и канделябрах. Светились и бумажные фонарики, которые Анжела велела слугам развесить повсюду на нижней и верхней галереях.
Двери в гостиную и столовую, в два самых просторных помещения, расположенных слева от главного входа в дом, были раскрыты, и таким образом образовалась одна большая зала. В каждой из этих комнат две широкие французские двери вели на галерею. В углу импровизированного зала для бала было сооружено возвышение для музыкантов. Стулья и кресла были расставлены возле стен, а обеденный стол был перенесен через холл в то помещение, которое когда-то было кабинетом отца. На нем стояла большая серебряная чаша и серебряные рюмки для услады джентльменов, интересовавшихся крепким пуншем, которым славились устраиваемые отцом вечера.
С наступлением сумерек к дому начали подъезжать кареты. Женщины отдавали предпочтение белым платьям; они, словно рой белых бабочек, шумно поднимались по ступеням ведущей на галерею лестницы; они окликали друг друга своими милыми, сладкими голосами, вокруг поминутно раздавались взрывы смеха, теплые слова приветствий.
Анжела занималась своими делами, когда приехали дядя Этьен, тетя Астрида с Клотильдой и своим гостем. Бросив первый взгляд на Филиппа де ля Эглиза, Анжела поняла, что никогда не забудет его пронзительного взгляда. Он так выглядел, что она не могла оторвать от него глаз. Он тоже был одет в белый костюм с бледно-голубым жилетом, а контраст между его черными густыми бровями и темными волосами с его вышитым камзолом и доходившими до колен бриджами производили просто неотразимый эффект.
Она убеждала себя, что все дело в том, что он был на голову выше всех присутствовавших здесь мужчин, поэтому она постоянно видела его, переходя от одного гостя к другому. Но избежать почти ежеминутных взглядов в его сторону было вовсе не трудно. Он искал расположения у других гостей, и они постоянно завладевали его вниманием.
Она поприветствовала одного своего старого друга и бывшего поклонника — Анри Дюво. Он был одним из самых упорных ее молодых обожателей, который усилил напор своих ухаживаний, особенно после смерти отца. Рядом с Генри был какой-то незнакомец.
— Молю о вашей снисходительности, дорогая Анжела. Я осмелился привезти с собой своего приятеля. Разрешите представить вам месье Беллами. Он — американец, компаньон в моем бизнесе, и теперь хочет устроиться в Новом Орлеане.
— Любой ваш друг, Генри, доставит нам удовольствие.
— Я просто очарован, мадемуазель, — сказал американец.
Анжела с интересом разглядывала его. Это был крепко сбитый молодой человек с нежными, как у газели, глазами, и кипой каштановых волос. Его грудной голос заставлял предполагать, что этот человек с границы продвижения переселенцев, но он удивительно хорошо говорил по-французски.
— Где же ваш дом, месье? — спросила его Анжела.
— В Новом Орлеане, мадемуазель, — ответил он, моргнув, но сам я из Филадельфии.
— Это американец? — спросила появившаяся рядом с Анжелой Клотильда.
Она вся светилась от удовольствия, и Анжеле показалось, что сегодня она выглядит особенно привлекательной.
— Клотильда, позволь представить тебе друга Генри, месье Беллами.
Клотильда залилась своим серебристым смехом.
— Нет, вы не можете быть американцем, месье. Вы наверняка француз, — с такой фамилией[4].
Анжела заметила, как подернулись легкой пеленой нежные глаза месье Беллами, когда он через них как бы впитывал еще не тронутую, юную красоту Клотильды.
— Мне кажется, что первоначально моя фамилия была французской, мадемуазель. Боюсь, однако, что она уже давно англицизирована.
— А вы на самом деле 'возлюбленный', как о том говорит ваша фамилия, месье? — озорно поинтересовалась Клотильда.
— Увы, нет, мадемуазель, — сказал он с таким выражением на лице, которое произвело впечатление и на Анжелу.
— Ты завоевала месье Беллами, Клотильда, — прошептала ей ее кузина, когда мужчины, извинившись, отошли.
Но кузина прошептала ей в ответ:
— А разве Филипп — не очарователен? Разве ты не заметила, какой он кажется сенсацией для твоих гостей?
— Конечно, но только женщинам, — резко возразила Анжела.
Бедняжка Клотильда! Даже несмотря на свой высокий рост и внешние данные, Филипп де ля Эглиз был таким человеком, который всегда будет привлекательным для женщин. Ну, а что касается ее, Анжелы, то чем меньше она будет его видеть, тем лучше.
Когда музыканты начали играть, Филипп, улыбаясь, направился к ним.
— А, вот и вы, месье, — сказала Анжела. — Намерены ли вы с Клотильдой открыть танцы?
— Разве не существует обычая, требующего, чтобы почетный гость станцевал первый танец с хозяйкой дома? — сказал Филипп, передав ей своими ласковыми, блестящими глазами приглашение, но этого взгляда она не смогла вынести и отвернулась.
— Нет, нет, — воскликнула она, — хозяйкой бала одновременно является и Клотильда, точно так же, как и я. Я настаиваю на этом, Клотильда. Только позже, когда она заметила многозначительные взгляды и расслышала перешептывание своих гостей, Анжела поняла, что натворила. Это было равносильно публичному объявлению того, что маркиз просит руки Клотильды! Она видела завистливые взгляды на лицах нескольких молодых людей, как мужчин, так и женщин, когда они наблюдали за тем, как прекрасная пара исполняла замысловатые 'па' танца. 'Нужно как можно скорее извиниться перед тетушкой Астрид', — подумала она.
Анжела скоро осознала, что ей удалось только временно избежать того, что она с такой силой ненавидела, так как Филипп снова подошел к ней и пригласил на следующий танец. Неохотно она протянула ему руку.
Анжела была выше большинства своих креолок-подруг[5] и почти соответствовала высокому росту Филиппа. Она не была столь гибкой, как Клотильда, хотя была стройной и крепко сложенной в результате ежедневных многих часов, проводимых в седле. Но Анжела обладала природной грацией. Она тут же ощутила просто физическую тягу к маркизу. Она ощутила прикосновение его руки, и это чувство самым странным образом разливалось по всему ее телу. Его прикосновение было легким и вежливым, но она все равно чувствовала, что их руки плотно слились, и опасалась, что ей никогда не удастся вырвать свои пальцы из его ладони.
