проблем всегда узнаю коричневую стеклянную махину отеля. Странное чувство вызывает эта внезапная, вынужденная обратная перспектива. Во всяком случае здесь мы, кажется, вне опасности. Мы добирались окольными путями, пересаживаясь с автомобиля на метро, а потом еще на такси, и наверняка сюда никто за нами не последует. Это наше первое свидание ровно через семнадцать дней. Пусть даже затраты кажутся слишком большими, но по крайней мере сегодня ночью нас оставят в покое. Последняя ночь перед зимними каникулами, при мысли о которых мне уже сейчас становится жутко.
Странное состояние: сидеть здесь, смотреть на спящую обнаженную девушку и знать, что она беззащитна, отдана на произвол моих глаз. Чего уж тут, глаз вуайериста, которые, конечно, следуют за линиями нежных лопаток, позвоночника, вползают во впадину подмышки. Да и соответствующие фантазии не заставляют себя ждать. Что если, например, коснуться бледной выбритой впадины или погладить невидимую в ней щетинку. Кончиками пальцев, губами, языком. Кожа на ее спине такая гладкая и ровная. Правда, под ней вырисовываются таз и ребра. Но все-таки она прочная, а поры мелкие, и жировая прокладка тонкая. Рука ничего не почувствует, просто волна нежности проделает путь от склоненного, покрытого плотным белым пушком затылка до того места, где ее тело исчезает под покрывалом. Складки тонкого покрывала в приглушенном освещении, мягкая игра света и тени вызывает в памяти картины старых мастеров, и перед моим мысленным взором возникают физиономии похотливых старцев с этих полотен. Но потом мой взгляд застревает на ее вытянутой левой руке, на расслабленной и раскрытой ладони. Неправильные полукружия согнутых пальцев напоминают чашу, и меня так и тянет вложить в них свою ладонь. Или одно из яблок, которые мы обнаружили в номере рядом с телевизионной программой платных передач, — маленький знак внимания со стороны отеля. Наряду с несколькими орехами, двумя шоколадными сердечками и бутылкой минеральной воды. Нет, рука, ладонь не утолят мой голод. Ибо теперь эта молодая женщина кажется совсем иначе обнаженной, намного более обнаженной, чем прежде. Такой обнаженной, что я уже не могу спокойно видеть восхитительную ровную выпуклость, где ее ягодицы соприкасаются с простыней. И то, как простыня слегка приподнимается над ее левой, подтянутой к животу ногой, возвращает мне, с другой стороны, воспоминание о собственном Надином желании. Серьезно, при виде этого зрелища мое чрезмерное почтение сразу же снова сводится на нет столь же неописуемым Надиным телом. Страх, что его можно повредить, желание его защитить, пусть ценой своей жизни, улетучивается при мысли о том, что оно само ищет опасности. Что оно само хочет, чтобы о нем написали, чтобы его описывали.
Она шевельнулась. Отбросила простыню, повернулась на спину. Подняла обе руки вверх, уронила за голову. Ладони сплелись на подушке. Ноги согнуты в коленях, одна соскальзывает в сторону. И на меня это действует теперь как комментарий. Как будто она отвечает: вот видишь, я в самом деле вся белая. Нет ничего, что можно бы прочесть, когда я совсем раскрываюсь. Лицо в самом деле очень побледнело. С моего места видно, что стопа подтянута почти к лону. Я рассматриваю срамные губы под легким волосяным покровом, она наверняка подстригает его ножницами, а по бокам сбривает, кроме узенькой полоски над холмом Венеры. Какое все гладкое и какое же безумно молодое. А кожа в углублениях у лобка немного покраснела, там, куда, наверное, трудно подвести ножницы. И тем светлее и даже чувствительней кажется тело. Живот, грудная клетка, маленькие груди поднимаются и опускаются. Мягкое освещение скрадывает последние и без того едва заметные неровности, шрам совсем не заметен. Рот сжат. Верхние резцы слегка придавливают нижнюю губу. Кажется, она почти улыбается.
Я прикрыл ее простыней. По трепетанию век заметно, как перекатываются туда-сюда, а потом постепенно успокаиваются глазные яблоки. Вот остановились. Только пульс на горле продолжает биться, прыгает вверх-вниз, как запертый в клетке, изнемогающий крохотный зверек.
Мы оба изнемогли. Потому что эти абсурдные, до смешного стандартные анонимные угрозы, прозвучавшие недавно как гром среди ясного неба, постоянно усиливаются. И бьют без промаха. Глупые записки, фразы типа «рано радуетесь», «время пошло» и так далее из вырезанных и наклеенных на бумагу газетных букв. Ночные телефонные звонки, эти омерзительные стоны и безумный хохот уже не выходят у меня из головы. И постоянное чувство, что за тобой следят. Стоит обернуться в метро, как за колоннами, в переходах мерещатся фигуры, исчезающие за любым углом, которые, вероятно, не имеют ни малейшего отношения к этой истории. И с Надей происходит то же самое, с сегодняшнего дня я это знаю. Она перестала пользоваться общественным транспортом, попросила мать привозить ее в школу, чтобы точно так же, как я, убаюкать себя иллюзией, дескать, в личной и семейной жизни ты защищен. Иллюзия, конечно, — я почти ежедневно получаю тому доказательства в виде мерзостей, написанных на заснеженном капоте автомобиля, на обледенелых окнах или забрызганном грязью ветровом стекле. Совершенно ясно, что от него, от них, от банды, кем бы они ни были, совершенно ничего нельзя утаить.
Кем бы они ни были. Потому что наверняка не известно, что это кто-то из их компании.
Причем сначала все шло как нельзя лучше. То есть нас, спасибо, предостерегли, мы были начеку, без вопросов. Я тогда сразу же, не выпуская из рук камня с запиской, позвонил Наде, и мы быстро договорились. Следует сохранять полное, предельное хладнокровие. Восстановить нормальные отношения, оставаться спокойными. Мы теперь избегали контактов на территории школы, но и не шарахались друг от друга. Было также ясно, что с нашими предполагаемыми врагами будем держаться не чрезмерно, но достаточно вежливо. Поэтому я радовался, когда на той же неделе, выйдя на работу, увидел Надю внизу, в актовом зале, в кругу ее прежних друзей. И по крайней мере издали казалось, что общаются они почти так же непринужденно, как раньше.
Несмотря на это, во всех взглядах мне, конечно, мерещилась насмешка, а то и ненависть, как будто ученики почти всех классов, даже те, кто обычно открыто третировал компанию, строили гримасы у меня за спиной. Но вскоре я сообразил, что история не успела бы получить широкую огласку, тем более так скоро, и я отбросил свое ощущение как фантом.
Но мало-помалу выяснилось, что за время моего короткого отсутствия атмосфера в школе изменилась. Какое-то подспудное, для меня почти невыносимое, нервозное сверхдавление существовало уже давно. Но до сих пор что-то вроде забрала, которое опускаешь, вступая на школьную территорию, ослабляло его настолько, что все могло спокойно идти дальше своим ходом. Иными словами, подчеркнутая приветливость, всегда царившая в школе, меня, например, просто подавляла. Конечно, и теперь я встречал ее на каждом шагу. Но в последнее время сквозь улыбчивые маски на лицах проступала какая-то вымученность, грозившая в любой момент обернуться открытой агрессией. Очевидно, думал я, мое забрало проржавело. Скопившееся под ним напряжение, кажется, пробилось наружу, висит теперь в воздухе как некая взрывчатая газовая смесь и вызывает это странное общее настроение, которое я поначалу ошибочно отнес исключительно на свой счет.
В учительской я тоже ощущал какую-то взвинченность. Ряды завсегдатаев поредели, за столами мало кто сидит, все куда-то спешат, приходят-уходят. Даже спортивный ас Диршка с его громовым голосом записного остряка чувствовал себя неуютно и сегодня утром больше гавкал, чем порол чушь, а, отчаливая в направлении спортзала, насвистывал модный летний хит. «Будь моей куколкой Барби в кукольном мире Барби». Текст когда-то привязался, да так и застрял в голове, я сразу вспомнил: «Этот мир из пластика. Такая вот фантастика». Сейчас мне послышался в этом тексте сигнал к атаке.
Естественно, я пытался исподволь выяснить, что, собственно, произошло. Может, что-то случилось, о чем мне следовало знать. В ответ люди пожимали плечами, мямлили об усталости, о куче экзаменов перед каникулами, о затянувшейся дождливой погоде. Только Ральф Отт широко ухмыльнулся, услышав мои вопросы. Черт побери, мой срок в этой психушке, считай, кончается — вот все, что он сказал. Постучал себя по лбу и удалился. Неудивительно, думал я, глядя ему вслед, в конце концов, билет на Лос-Анджелес давно у него в кармане. Конец февраля, сразу как выставит оценки за полугодие, он же говорил мне еще летом. Теперь я ему завидовал. С одной стороны.
С другой стороны, все это странным образом раскрепощало мои нервы. Мало того, что прежнюю сверхчувствительность ко всякого рода шорохам вдруг словно ветром сдуло. Легкая паника, охватившая меня после броска камнем в окно, распространилась на общее положение и тем самым немного улеглась, чувство личной опасности отодвинулось на задний план. Некоторое время спустя действительно произошел довольно неприятный инцидент: какой-то шестиклассник одиннадцати лет в музыкальном зале ранил Герту в голову. И пусть в первый момент прозвучит цинично, но я, узнав об этом, прямо-таки вздохнул с облегчением.
Напряжение от этого не исчезло, но оно стало хотя бы осязаемым. Я так считал. Даже с Надей я разговаривал теперь в основном об инциденте с Гертой. Несмотря на благие намерения, после истории с
