сказала, и о том, что именно сказала о других участниках труппы. Ведь когда-нибудь Алан может случайно встретить кого-нибудь из этих актеров и узнать о том, что Сабина никогда не работала с ними.
Ночь предстала перед ней как неосвещенная сцена театра, на которой выдуманные мизансцены приобрели большую резкость, чем днем. Выхваченные из тьмы, они казались чем-то происходящим во сне — преувеличенным, ярким. И жуткие бездны окружали эти пятна света.
За пределами этой комнаты, этой постели была черная пропасть. Сегодня она избежала опасности. На сегодня все. Но завтра ее будут подстерегать другие опасности.
Ночью она лежала и мучительно думала о тайне своей отчаянной потребности в доброте. В то время как другие девушки молятся о том, чтобы Бог послал им красивого любовника, богатство, власть или романтическую любовь, она страстно молила: пусть он будет ко мне добр!
Почему она так нуждалась в доброте? Разве она была какой-нибудь калекой? А что было бы с ней, если бы она вышла замуж не за доброго Алана, а за какого-нибудь насильника или жестокосердного человека?
От одного только этого слова — «жестокость» — дико заколотилось ее сердце. Ужас опасностей, которых она избежала, был так велик, что она не осмеливалась даже представить их себе. Она хотела доброты, и она ее получила. Только теперь она обнаружила, что каждый день, каждый час, ища чего-то другого, рискует потерять эту доброту.
Алан спал так мирно. Даже во сне он оставался безмятежным. Твердые очертания его носа, рта и подбородка, четкие линии тела, словно слепленного из правильности, которую ничем не испортить! Даже на пике страсти его глаза не загорались яростью, а волосы не становились растрепанными, как у других. Он никогда не приходил в исступление от наслаждения, никогда не издавал звуки не вполне человеческие, словно вырывающиеся из джунглей животной праистории человека.
Может быть, именно эта уравновешенность и вызывала ее доверие? Он никогда не лгал. Он мог поделиться с Сабиной всем, что чувствовал или думал. Она уже почти засыпала, мечтая о том, чтобы признаться Алану во всем, исповедаться перед ним, как вдруг в темноте зримо представила его образ: он плакал, он отчаянно рыдал, как когда-то над гробом отца. От этого видения она проснулась испытывая одновременно и ужас, и сострадание и вновь поняла: «Я всегда должна охранять его счастье, я должна беречь своего ангела-хранителя…»
Она лежала в темноте, и ей отчетливо вспомнились восемь дней, проведенных в Провинстауне.
Она пошла в дюны искать дом О’Нила и заблудилась. Песчаные дюны были такими белыми на солнце, такими чистыми, что она почувствовала себя первым человеком, ступившим на гладь ледника.
Море бурлило у берега, словно пытаясь утянуть песок в свои глубины, но это у него плохо получалось, и с каждым следующим приливом геологические узоры восстанавливались, неподвижное море кристаллизованных песчаных волн.
Она остановилась и сняла купальник. Ей захотелось позагорать. При порывах ветра ее накрывало песком, словно шелковым покрывалом. Интересно, подумала она, если лежать здесь долго, песок накроет меня с головой, похоронит заживо и я исчезну. Всякий раз, стоило ей полежать неподвижно, такие мысли, мысли о смерти, лезли ей в голову. И это всякий раз заставляло ее резко встать и чем-нибудь заняться. Праздность была для нее равнозначна смерти.
Но сейчас, купаясь в тепле и свете, подставляя лицо небу, чувствуя, как море яростно скручивается и раскручивается у ее ног, она не боялась мыслей о смерти. Она спокойно лежала, смотрела, как ветер рисует узоры на песке, и чувствовала, что тревога и жар на короткое время отпустили ее. Счастье в тот миг могло быть определено как отсутствие внутреннего жара. Но что теперь владело ею? Что явилось на смену обычному жару?
Она была благодарна за то, что ее нервы, загипнотизированные бодрящим сиянием солнца и неизбывной подвижностью моря, не бились в ней, как раскручивающаяся пружина, и не портили эти мгновения передышки.
И вдруг она услышала песню. Не какую-нибудь обычную песенку, какие может напевать любой человек, прогуливаясь по пляжу. Звучал мощный, хорошо поставленный голос, очень торжественный, привыкший к огромным залам и большому стечению публики. Ни песок, ни ветер, ни море, ни открытое пространство не могли ослабить его звучание. Голос лился уверенно, в полном пренебрежении к этим стихиям, как равный им по силе гимн жизни.
Фигура появившегося перед ней мужчины полностью соответствовала его голосу — совершенная оболочка для этого инструмента. У него была крепкая шея, крупная голова с высокими бровями, широкие плечи, длинные ноги. Отличный, крепкий корпус для вокальных струн, отлично подходящий для резонанса, подумала Сабина, не двигаясь, надеясь, что он пройдет мимо, не обратив на нее внимания, не прерывая свою песню — арию из «Тристана и Изольды».
Ария продолжала звучать, и Сабина вдруг представила себя в Черном Лесу из германских сказок, которые она так жадно читала в детстве. Гигантские деревья, замки, рыцари, все пугающе большое в глазах маленького ребенка.
Ария становилась все громче, набирала звучание, впитывала в себя и грохот моря, и красноватозолотистый карнавал солнца, сражалась с ветром и выбрасывала самые высокие ноты высоко в воздух пролетом моста пламенеющей радуги. И вдруг чары рассеялись.
Он увидел Сабину.
Мгновение он колебался.
Ее молчание — столь же красноречивое, как и его песня, ее неподвижность, так же выдающая поток ее мыслей, как и его мыслей — голос.
(Позже он сказал ей: «Если бы ты тогда заговорила, я бы тут же ушел. Но у тебя особый талант — ты позволяешь всему вокруг говорить за тебя. Я подошел к тебе только потому, что ты молчала»).
Она позволила ему и дальше пребывать в своих грезах.
Она смотрела, как легко и непринужденно, продолжая улыбаться, он взобрался на дюну. Его глаза словно вобрали в себя цвет моря. Всего мгновение назад она видела, как море смотрит на нее миллионом алмазных глаз, и вот уже два таких глаза — но еще более синих, еще более холодных — приближаются к ней. Если бы море, песок и солнце решили сотворить кого-нибудь, воплощающего послеполуденную радость, они создали бы кого-нибудь, похожего на этого человека.
Он встал перед ней, загораживая солнце и улыбаясь, а она попыталась прикрыться. В затянувшемся молчании они словно обменялись посланиями.
— Тристан и Изольда звучали здесь лучше, чем в опере, — сказала она и надела купальник и ожерелье спокойно, словно это было простым окончанием демонстрации его голоса и ее тела.
Он присел рядом с ней:
— Есть только одно место на земле, где ария звучала бы лучше. В том Черном Лесу, где она родилась.
По его акценту она поняла, что и сам он родом оттуда, а значит, и его физическое сходство с вагнеровским героем неслучайно.
— Там я пел эту арию очень часто. Там особенное эхо, оно вызывало у меня чувство, что моя песня сможет сохраниться в каких-то тайных родниках и когда-нибудь, много лет спустя после моей смерти, вырвется наружу и зазвучит.
Сабина, казалось, прислушалась к эху, оставшемуся от его песни, и к его описанию места, обладающего памятью, где само прошлое было эхом, хранящим опыт; и это несмотря на то, что именно здесь люди хотели избавиться от воспоминаний и жить только настоящим, считая память не более чем обременительным грузом. Именно это он имел в виду, и именно это поняла Сабина.
Потом ее опять словно подхватило приливом, и она сказала в нетерпении:
— Пройдемся.
— Я хочу пить, — сказал он. — Пойдемте туда, где я сидел. Там остался пакет с апельсинами.
Они спустились с песчаной дюны, съехали с нее, как на лыжах со снежной горы. И пошли по полосе мокрого песка.
— Я однажды видела пляж, где при каждом шаге из-под ног вспархивали фосфорные искры.
— Поглядите на песчаных дятлов[13], — сказал певец, употребив
