туристов. Американский парень, попавший в беду. Вы ведь американка, правда? Мне о вас много говорили. Вы приехали в Мексику еще ребенком, с отцом, американским инженером. Вы свободно говорите по-испански и хорошо знаете наши обычаи. Я видел вас в церкви в платке, а это значит, что вы уважаете наши традиции. И все же вы американка, я знаю. Неужели вам не жаль американца, попавшего в беду? Неужели вы не захотите ему помочь?
Лилиана отчаянно боролась с недоверием к этому человеку, в то время как глаза гида цвета ящерицы рассматривали веснушки на ее плече.
— О какой беде вы говорите?
— Видите ли, его арестовали, когда он без документов ехал в автобусе в Юкатан. И посадили в тюрьму здесь, откуда он выехал. Сидит уже целый год.
— Целый год? И ничего до сих пор не сделано, чтобы помочь ему?
У гида была манера так шевелить губами, будто он не произносит слова, а жует.
— Представьте себе американца, попавшего в ловушку в чужой стране и не знающего ни слова по- испански! Вы можете хотя бы поговорить с ним.
— Но неужели ничего не было сделано? Никто ничего не предпринял? Он обращался в американское консульство?
Гид продемонстрировал жест полного безразличия: не просто стряхнул с плеч воображаемый груз, но и умыл руки, после чего повернулся и отошел на несколько шагов, словно показывая свою отстраненность от этой проблемы. Все выглядело так, будто он хотел предупредить любое проявление безразличия со стороны Лилианы.
— Где находится тюрьма?
Крадучись, гид пошел впереди нее. Неизвестно, стыдился ли он того, что водил иностранцев поглазеть на сцены из частной жизни своей родной деревни, и того, что получал деньги за их незваное появление на похоронах и свадьбах, но походка у него была такая, будто он водил их по местам с дурной славой. Возможно, так оно и было.
Туристы обращались с ним с необычайной сердечностью. Они ощущали себя в некоторой изоляции, и потому он казался дружественным мостом между ними и местными жителями. Они видели в нем не просто переводчика, а истинного посредника и относились к нему по-братски, выпивали с ним и хлопали его по плечу.
Однако Лилиана считала гида кривым зеркалом, искажающим все отношения между туристами и местными жителями. Лишь мысль о брошенном в тюрьму американце заставила ее последовать за этим человеком по улочкам, на которых она никогда раньше не бывала, — вдали от рынка, позади арены, на которой проводились бои быков.
Это был район, где жилье сдавали в аренду, где ютились жалкие лачуги, построенные из чего попало: из обклеенных газетами листов жести, пальмовых стволов, сплавного леса, картона, бензиновых баков. Земляные полы, гамаки вместо кроватей. Пищу готовили на улице на жаровнях. При этом любой дом, каким бы бедным он ни выглядел, был украшен цветами, в каждом окне висела клетка с певчей птицей. И перед каждым домом, даже самым бедным, была натянута веревка, на которой сушилось белье, разноцветное, как палитра, из которой мексиканские художники черпали самые горячие, самые жгучие краски.
Почему же ее так встревожило положение заключенного американца? Понимание того, что он — чужой в стране, языка которой не знает? Она представила его в тюрьме: вот он пьет грязную воду, от которой иностранцы страдают дизентерией, вот его терзают комары, разносчики малярии.
Это вызывало у нее такое сильное желание защитить несчастного, что даже гид показался ей не торгующим интимной жизнью Голконды сутенером, а благородным человеком, способным понять, что туристы тоже могут попасть в беду и что не все они — безумно богатые и влиятельные люди.
Тюрьма находилась внутри заброшенной и полуразрушенной церкви. Стрельчатые окна были забраны толстыми решетками. На стенах еще сохранились изначальные цвета охры и коралла, что придавало тюрьме довольно жизнерадостный вид. По звону церковных колоколов заключенные узнавали время еды и отбоя. Иногда колокольный перезвон возвещал о побеге кого-то из арестантов.
Гид был хорошо знаком с этим местом. Когда он вошел, охранники даже не перестали играть в карты. Заросшие многодневной щетиной, они, не будь на них мундиров, вполне могли бы сойти за заключенных. Место еще хранило аромат ладана, смешанный с крепким запахом табака. На прежних постаментах для статуй святых стояли вешалки для одежды и ружейные пирамиды. Прямо на чашу для святой воды были наброшены патронташи. Очевидно, считалось, что единственной уцелевшей статуи чернокожей Девы Марии Гваделупской для защиты тюрьмы вполне достаточно.
— Buenos dias.
— Muy buenos dias.
— Госпожа желает посетить заключенного американца.
Один из охранников, очнувшись от дремоты, с некоторыми колебаниями достал связку ключей. Поначалу даже казалось, что он отдаст ключи гиду и вернется к сиесте, но внезапно в нем проснулась гордость, и он с преувеличенной важностью решил сыграть отведенную ему роль.
С внутренней стороны тюремные стены были выкрашены в небесно-голубой цвет. На потолках сохранились изображения голых ангелочков, облаков и меланхоличных юных арфисток. На койках спали заключенные. Американец стоял возле железной двери камеры и глядел на приближающуюся посетительницу.
Он вцепился в прутья двери длинными худыми пальцами, готовый, казалось, разорвать их. На его длинном небритом лице угадывалась искорка иронии, которую Лилиана расценила как свидетельство храбрости. Он улыбался.
— С вашей стороны очень мило, что вы пришли, — сказал он.
— Чем могу быть полезной? Быть может, позвонить американскому консулу?
— Другие уже пытались, но он и не чешется. Таких, как я, слишком много.
— Слишком много?
— Конечно. Я имею в виду американцев без документов, сбежавших из дому, уклоняющихся от призыва в армию, беглых преступников, перемещенных лиц, выдающих себя за американцев, бывших гангстеров, скрывающихся от жен и уплаты алиментов…
— Почему у вас нет документов?
— Однажды я пошел искупаться. Оставил одежду на берегу. Когда вернулся, одежды не было, а с нею и документов. И вот я здесь.
Он не отрывал от ее лица покрасневших от недосыпа глаз. Присутствовавшее в них показное веселье также свидетельствовало о его мужестве.
— Что я могу для вас сделать? Как помочь вам выбраться отсюда? Я не богата. Только небольшое жалованье за игру на рояле в «Черной жемчужине».
В его глазах светилась ласковая мольба, что мало вязалось со скупостью его слов:
— Лучшее, что вы можете для меня сделать, это дать гиду пятьдесят долларов. Тогда он все организует и вытащит меня отсюда. Он знает, как это сделать. Сможете?
— Пожалуй. Но, выбравшись отсюда, как вы собираетесь вернуться домой? Ведь у вас нет документов, и вас могут опять схватить.
— Доеду автостопом до Мехико, а там пойду в консульство. Помогите мне выбраться, дальше я придумаю, что делать.
Передав гиду деньги, она почувствовала невероятное облегчение, словно освободила какую-то часть самой себя. Не сделай она этого, заключенный преследовал бы ее как привидение. По необычной силе своего ощущения она поняла, что между заключенным и ею есть что-то общее. Она не просто испытывала симпатию к соотечественнику. Это была симпатия к сокамернику. Конечно, по всем внешним признакам Лилиана была свободной. Свободной от чего? Не потеряла ли и она все свои документы? Не похожа ли она на ту южноамериканскую птицу, которая ковыляет по пескам, заметая свои следы, как метелкой, особым длинным пером?
Прошлое растворялось насыщенностью Голконды, ее светом, ослепляющим мысли, застилающим глаза памяти. Свобода от прошлого пришла вместе с незнакомыми прежде предметами: ни один из них не
