неизвестность. Возможно было все, даже невозможное.
Человек должен преодолевать свои комплексы. Тому, кто занимался этим достаточно долго, больше не надо оправдываться. Он уже заплатил за все своим неимоверным трудом.
Злился, оттого что обычно избегал прикасаться к тем, кто не умел или не хотел причинять боль. И сам не хотел, по возможности предоставляя это другим. Все взрослые мужчины, перекладывавшие это на других, всегда, независимо от прочих качеств, говорили одним и тем же голосом.
Они пытали себя не вместе и не в унисон, а каждый в одиночку.
Многие стыдились, что перекладывают на других свою работу, а те отмечают их промахи и мучительные усилия. Лишь из-за стекла или на видео эти мучения доставляли удовольствие.
Может, как раз от этого стало меньше секса и меньше детей? Да и порнушки, даже из незапретных, стали такими паршивыми, что их любят лишь те, кого не любит никто — за ту же паршивость.
Зато насилие увлекало: за эту иллюзию платили охотно. И будут платить, пока мир не очистится от насилия настолько, чтобы забыть о его отвратительной красоте. Тогда-то, наверное, насиловать будет легко, потому что люди забудут о разнице между насилием и ненасилием.
Буркхард считал, что все это устроили богачи — им-то уж точно есть что терять, — специально наняв для этого красавцев и красоток. Не как олигархия, цель которой — подрыв системы, а каждый сам по себе. Сам Буркхард не причислял себя к ним, хотя и не отрицал своего соучастия. Позволял другим безнаказанно тратить его деньги.
Бруно был его парадной маской, к которой подмешивалась блеклость смерти. Эта маска не прятала, а лишь сопровождала Буркхарда. Зло не давало себе труда прятаться. Оно манило гибелью, прославляя ее как высшее наслаждение. Что там, за порогом, не знал никто, но ведь и узнать это можно, лишь переступив порог.
Большое богатство — от дьявола. Этот постулат был у среднего класса самым любимым. Смысла залезать на самый верх нет. Слишком больно падать.
Кто богат, тот первым готов и поделиться. Но тех, кому так и не удалось поймать подарок судьбы, было слишком много, и им терять было нечего.
На улицах и в кварталах, отгороженных высокими заборами, было что взять и что уничтожить. Сплотившись, они заранее считали врагами всех, кто вне забора, кто беднее. Готовились к правильной войне: наши — тут, враги — там.
Бедным тоже пришлось сбиться в кучу, потому что по отдельности им нечем было брать эти крепости. Улицу за улицей подчиняли себе местные отряды, иногда враждовавшие, иногда вяло сотрудничавшие. Оружия и бойцов, чтобы занять хотя бы микрорайон, не хватало ни у кого. А меньше чем за улицы войну не ведут. Банды, контролирующие всего пару этажей, не могут позволить себе постоянно вести открытые бои.
Отряды тащили все, что плохо лежит, облагали данью оставшихся жителей, трясли и грабили прохожих. И в конце концов остались защитниками лишь горстки облупленных, расшатанных зданий, походивших на голые скалы. Улицы превращались в ущелья, занесенные песком и илом, и ни в одном окне не отражался солнечный луч.
Пороху не хватало долго. Но однажды башня наконец рухнула, будто по собственной воле.
Они трое сидели уже в рухнувшей башне. Знали, что это произойдет, и сделали выбор. Предпочли ценности завтрашнего дня. Шли впереди толпы, оглядываясь, чтобы предугадывать ее шаги и указывать путь.
Они занимали позицию, которая, будучи однажды достигнутой, становилась частью цепи или системы укреплений, ни уступить, ни миновать которые было невозможно. Трудно сказать, смогли бы они добиться всего без этого. Дистанция, отделявшая их от тех, о ком они беспокоились, была достаточно велика, чтобы презирать их.
— Ты удивлен тем, что я беру их под защиту? Неясно было лишь, говорил ли Буркхард о людях вообще или только о тех, кто занимал Юлиуса.
— Тем, что ты защищаешь их от меня.
У Юлиуса это вызвало раздражение, хотя его словам можно было и не верить. А если это правда? И Буркхард в самом деле действовал по принципу: живи сам и давай жить одним, и хорошо жить, за счет других, в том числе и за счет него, Юлиуса?
Убить всех людей заведомо невозможно. Кто-то обязательно выживет. Буркхард спрашивал, хочет ли он быть одним из тех, кому предстоит умереть. Потому что сам причислял себя к избранным, к тем, кто выживет?
Буркхард желал уничтожения не затем, чтобы убить и себя тоже. Жизнь он вел слишком незначительную. Его смерть тоже не стала бы событием, с которого бы все началось или которым закончилось. Случай, конечно, особый, но ничуть не впечатляющий. Лелея свой замысел, себя он из него исключал.
Задумав такое, человек уже не мыслил себя без насилия. Тогда все просто и легко. И можно не говорить, в чем замысел. Не подталкивать человека к правде, поверить в которую ему будет тяжело. Ведь любое признание может быть ложью.
— Другим ты тоже все так хорошо объяснил? Пожалуйста, сделай это. Они будут очень рады.
Это означало: объясни им так же мало, как и мне.
— Ты их знаешь?
— Относительно.
— Тогда пошли.
Это не было ни приглашением, ни вопросом. Они ушли.
В баре
Зеркальный потолок, обманывая зрение, лишь сужал и без того низкий зал. Единственным светом, проникавшим сюда сквозь узкие, до самого потолка, щели, были уличные фонари. От него по матово-серым стенам скользили слабые тени. Снаружи почти ничего не было видно, лишь изредка мелькал слепящий луч фонарика или лазера.
Мягкие низкие диваны почти естественно превращали для сидящих любой разговор в доверительный. Однако музыка в шестнадцать тактов, хоть и умеренно громкая, размалывала все сказанное в вязкую кашу. Чтобы услышать друг друга, приходилось кричать во весь голос.
Сидели те, кто постарше. Молодежь быстро уступила места Бруно и Буркхарду, Юлиус уселся на спинку. Одна женщина его возраста, одетая в зеленое пончо и юбку-брюки, коротко представилась: «Крис», — и осталась сидеть.
Богема — это такая сфера, где по традиции человеку требовалось много времени, чтобы помимо славы заработать еще деньги и влияние. Все гордились собой, но никто не умел вовремя взять патент или пакет акций. Красота богемы манила, но плохо окупалась.
На диванах разместились те немногие, чьи деньги или положение вселяли в остальных надежду получить у них протекцию. Отдав своему бизнесу много времени и сил, они, возможно, в конце концов и сочли себя неудачниками, но здесь их средств вполне хватило бы, чтобы устроить что-то необыкновенное, только они не знали, что именно и как. Для этого были другие, твердо уверенные, что при таком количестве народу в баре и в городе кто-либо обязательно заглотит наживку. Почти все они были одеты во что-нибудь вызывающе-блестящее. Ромбики Бруно тут, конечно, смотрелись лучше, да и его небрежная поза превращала их в замысловатые узоры.
Молодежь живописно расселась на полу, демонстрируя гибкость тела. Ожидая приглашения или рекламируя себя неожиданными выкриками, хлопками и резкими движениями. Старики тоже следили за ситуацией, стараясь говорить поменьше, чтобы не наскучить другим и не сказать лишнего.
В то же время ничье выступление не оставалось незамеченным и неодобренным. Следующий старался перещеголять предыдущего. Каждая фраза звучала как непреложная истина.
— Ты ничего не умеешь, я ничего не умею. Что ты можешь мне дать? — спросил Бруно. Его рука
