взгляд сделался спокойным и твердым. Мне уже никак было не удержать его. Он был уверен, что теперь его желание будет исполнено в любое время.
Этого Ребекка уже не вынесла и ушла.
Дома
Она вернулась домой. Слух у нее был слишком тонок, поэтому спать в этом доме, хоть одна, хоть с кем-то, она не любила. Стены тоже слишком тонки, а кое-где вообще из фанеры.
Они оба любили эту квартиру, оплачивать которую одному было не по силам. Полы были шаткие, но не скрипели. Стены на полвысоты покрывали панели из светлых, протравленных до легкой красноты деревяшек. Две комнаты одинаковой величины располагались рядом. Ребекка могла попасть в ванную прямо из своей комнаты, Юлиусу приходилось идти через прихожую. Была еще большая комната, начинавшаяся прямо от прихожей и заканчивавшаяся кухонной нишей.
Квартира приучила ее к осторожности. Они слышали друг друга через стены, но никогда так не переговаривались. При встрече они не делали вид, будто не знают, что происходило за стеной, но в разговорах касались лишь того, о чем один сам сообщал другому.
Знали, когда можно войти, но всегда стучались, ожидая ответа. Находили предлог, чтобы заранее предупредить другого о своих планах.
Оба избегали думать о том, что будет, если один из них найдет постоянную любовь. Стали бы они тогда интриговать друг против друга? Хотя ведь они и так интриговали, стараясь не допустить этого. Повторяли как пароль: «Только не води сюда, здесь невозможно жить».
Они вели себя, как будто были в гостях один у другого. Спали иногда с кем-нибудь, иногда друг с другом. Не играли в опасную дружбу «подруги» и доброй бабы-натуралки, женщины и ее доброго приятеля- голубого. Просто квартира была такая. Хотя голубым он не был. Интересно, как он спал с ней — как Юлиус или как Лейла? И как было узнать это — по тому, входил он в нее или нет?
Она вспомнила идиотский рисунок из какого-то комикса: дрожащий пенис, заполненный женской фигурой с пышными формами.
Было поздно, оба устали. Ребекка взглянула на него. Он дотронулся до ее колена, провел пальцами по бедру. Она отвела взгляд. Он спросил:
— Полежим?
Он мог выразиться и прямее, но было ясно, что тогда все сразу бы перестало быть простым и ясным.
— Где?
— Без разницы. Хочешь, пойдем ко мне, хочешь, к тебе.
Ни один не сдвинулся с места. Он снова погладил ее колено, как будто с тем что-то было не в порядке. Ребекка очнулась: — Давай ко мне.
Он возился долго. Она слышала его шаги, шум воды, включаемой и выключаемой несколько раз. Наконец раздалось полосканье горла. Она успела расслабиться — возможно, зря.
Она отодвинулась, освободив ему место, но не слишком много. Они разделись в тесноте, не вставая.
Она была не готова. Лучше бы уж он сначала зашел к себе, а она провалилась в подушку и лишь потом узнала бы его в запахе своих рук, ладоней и пальцев.
Постепенно оживая, они нашли руки друг друга, обнялись. Слегка повернулись и убедились, что стало удобно. Поцеловались, чувствуя ответное движение не только губ, но и рук.
Ребекка ощутила на вкус последний легкий привет розовой жвачки, которую он вынул изо рта перед ванной. Вот бы начали опять выпускать сладости со старыми добрыми синтетическими наполнителями, но не в тех жутких дозах, как раньше, от которых бывает рак, а так, как этот вкус сейчас, гомеопатически.
Их движения замедлились и постепенно сошли на нет. Хоть бы грохнуло где-нибудь, а то ведь ничего не получится. Свалило бы их с кровати или хотя бы перевернуло.
— И ты такой же. Такой же, как я. Юлиус закатил глаза и привычно отрезал:
— Извини.
— Ты не виноват. — Ребекка не расстроилась. Это была просто глупая фраза, и она надеялась, что именно так он ее и воспримет.
Ночью
Наконец она решилась зайти в ванную. Тела там не было. Она не столько испугалась, сколько, честно говоря, даже слегка обрадовалась: хлопот меньше. Может быть, это Даниель и Крис забрали его, пока она спала. Но тот, кто забрал тело, мог ведь раньше и привезти его сюда. Это не полиция: они в любом случае были бы обязаны запечатать дверь.
Ей стало тоскливо. Даже трупа Юлиуса у нее не осталось. Однако в голове крутилось что-то иное, не печаль и не боль: казалось, будто ее лишили чего-то нужного.
Нет, странностей и лакун не было, ее самосознание еще могло с этим справиться. Или она просто не замечала их, как за легким недомоганием не замечаешь надвигающейся старости и неизлечимой болезни?
Ребекка подумала о полуразрушенном мозге Юлиуса, давно уже не способном предотвращать нервные припадки.
А может, у Юлиуса не приступы появлялись от наркотиков, а он принимал наркотики, чтобы смягчать их, отчего выходило только хуже?
Ребекке казалось, будто тысячи тупых пальцев легонько тычутся ей в затылок. Головная боль была несильной, но мысли ускользали.
Она лежала уже несколько часов и никак не могла заснуть, но свет включать не хотела. Полежать еще часок, а потом пойти в туалет, умыться и налить себе чаю, и все в темноте?
Она знала: чем бы она ни занялась теперь, все будет без толку и будет длиться без конца. Могла начать перечитывать свои книги или сортировать их по полкам. Могла, если бы занималась гимнастикой, делать какие-нибудь упражнения, чтобы привести тело в тонус. Могла позвонить кому-нибудь — ну да, тут- то конец будет, ведь тот может положить трубку. Но от этого все равно ничего бы не изменилось, разве что она просто упала бы от усталости.
Так, изнывая от скуки и бесполезных воспоминаний, Ребекка и лежала, пока не заснула на рассвете, когда уже занимался новый день.
Проснувшись, она не чувствовала себя усталой, но была совершенно без сил. Встала и поплелась в ванную, благо ни отпирать первую дверь, ни запирать вторую не было надобности.
Долго рассматривала себя нагишом в зеркале, вертя еще не гнущейся шеей так, что на ней образовывались глубокие складки. Задница у нее еще ничего: что ни надень, хоть обтягивающее, хоть свободное, хоть жесткое или мягкое, выглядела она… «фривольно» — вспомнила слово, которым раньше не пользовалась никогда.
На самом деле любая одежда ее только портила. Заставляла смотреть на лицо, а на нем у нее никогда не было ни достойного, ни даже определенного выражения.
В этом — ее проклятие. Ей очень пошли бы белая прозрачная блузка, застиранные джинсы и ковбойские сапоги цвета мальвы. И густые вьющиеся волосы. Если бы они были. И к ним еще черная куртка без рукавов и широкое пальто из натуральной кожи.
Когда же людям надоест приносить свою самую выразительную часть тела в жертву непогоде и мимике — постоянной, предательской, бесполезной? Начали бы тренировать лицо и щадить его, как когда-то щадили руки, — те, кто мог себе это позволить, конечно.
Что вообще означает чье-то лицо? Увидев его хоть мельком, она потом узнавала его всегда, но не
