капюшоном коричневого цвета, расшитый темным шнурком, широкие зеленоватые шаровары, заправленные в высокие сапоги, скорее напоминали одежду моряка с берберийского побережья.
А между тем Николай Старкос был чистейшим греком и уроженцем Итилона. Здесь он провел свои детские годы. Среди этих утесов подростком, а затем юношей изучал жизнь моря. У этого побережья плавал, отдаваясь на волю течений и ветров. Вокруг не было ни одной бухты, где бы он не измерил глубину вод и крутизну берегов, ни одного рифа, каменистого участка дна или подводной скалы, чье местоположение не было ему известно. Не нашлось бы ни одного поворота в извилистом фарватере, сквозь который он, без компаса и не прибегая к помощи лоцмана, не провел бы любой корабль. И нет ничего удивительного, что ложные сигналы его земляков не помешали ему уверенно направлять ход саколевы. Впрочем, он отлично знал, что итилонцы — народ ненадежный: ему доводилось видеть их в деле. В сущности это были прирожденные хищники, но он не осуждал их: его-то они не трогали!
Но если Старкос знал итилонцев, то и итилонцы знали Старкоса. После того как его отец, подобно тысячам других патриотов, стал жертвой жестокости турок, мать Николая, обуреваемая жаждой мести, только и ждала случая, чтобы ринуться в первое же восстание против оттоманского ига. Он сам, едва ему исполнилось восемнадцать лет, покинул Мани, и первые странствия по морю, преимущественно в водах Архипелага, стали для него школой не только мореходного искусства, но и пиратского промысла. На каких кораблях служил он в ту пору своей жизни, кто из знаменитых флибустьеров и корсаров были его вожаками, под каким флагом он впервые сражался, чью кровь проливал — врагов Греции или своих соотечественников, — на все эти вопросы никто, кроме самого Старкоса, не ответил бы. Его не раз встречали в различных портах Керенского залива. Пожалуй, некоторые земляки Старкоса могли бы кое-что рассказать о его разбойничьих подвигах, совершенных не без их участия, о захваченных и пущенных на дно торговых кораблях, о богатой добыче, попавшей к ним в руки. Однако некая тайна окружала имя Николая Старкоса. И тем не менее у него была столь громкая известность, что вся Мани склонялась перед ним.
Вот чем объясняется прием, оказанный этому человеку жителями Итилона, вот почему, увидев его, они так испугались, что у них пропала всякая охота грабить саколеву, как только выяснилось, кто ею командует.
Едва капитан «Каристы» причалил к берегу, чуть позади мола, как туда во множестве сбежались мужчины и женщины и почтительно выстроились на его пути. Когда он сошел на пристань, в толпе не раздалось ни единого возгласа. Казалось, Старкос обладал магической властью: с его появлением все вокруг затихало. Итилонцы ждали его слов, но он, по обыкновению, молчал, и никто не смел заговорить с ним первым.
Николай Старкос приказал матросам возвратиться на саколеву, а сам направился в конец пристани, туда, где она делала поворот. Пройдя шагов двадцать, он остановился. За ним, словно ожидая приказаний, следовал старый моряк, и капитан, узнав его, сказал:
— Годзо, мне нужно пополнить команду десятью крепкими молодцами.
— Ты их получишь, Николай Старкос, — ответил Годзо.
Понадобись капитану «Каристы» сто человек, он нашел бы их по своему выбору в этом морском поселке. И все они, не спросив, куда он их ведет, для какого дела предназначает, за чей счет придется им плавать, в чьих интересах сражаться, — последовали бы за своим земляком, готовые разделить с ним его жребий, ибо хорошо знали, что так или иначе, а внакладе они не останутся.
— Через час люди должны быть на борту «Каристы»!
— Они там будут, — заверил Годзо.
Знаком показав, что он не нуждается в провожатом, Николай Старкос продолжал свой путь вверх по пристани, закруглявшейся в конце мола, и вскоре углубился в одну из узких портовых улиц.
Старик Годзо, послушный воле капитана, возвратился к своим и сразу же занялся отбором матросов для саколевы.
Между тем Николай Старкос медленно поднимался по склонам отвесного берега, на которых раскинулось местечко Итилон. Сюда, наверх, доносился лишь лай свирепых псов, широкомордых, как доги, и с чудовищной пастью; псов этих, с которыми не было сладу, путники остерегались не меньше шакалов и волков. Две-три чайки, коротко взмахивая широкими крыльями, быстро кружили в воздухе, собираясь опуститься в гнезда на прибрежных скалах.
Скоро последние итилонские дома остались позади. Николай Старкос вышел на крутую тропу, которая вьется вокруг келафского акрополя. Миновав развалины крепости, возведенной Вилль-Ардуэном еще в ту далекую эпоху, когда крестоносцы завладели различными пунктами Пелопоннеса, он обогнул развалины древних башен, которые еще покрывают берег. Здесь он остановился и оглянулся.
Близился час, когда лунный серп, опустившись по небосклону за мыс Галло, готовится погаснуть в водах Ионического моря. Несколько редких звезд мерцали сквозь узкие разрывы облаков, гонимых свежим ночным ветром. Когда он затихал, вокруг акрополя воцарялась мертвая тишина. Два-три маленьких, едва заметных паруса бороздили гладь залива, пересекая его по направлению к Корони или поднимаясь к Каламе. Если бы не колеблющийся свет мачтовых фонарей, они, пожалуй, слились бы с темнотой. Внизу, на взморье, то тут, то там мелькало семь или восемь огоньков; отражаясь в воде, они трепетали и двоились. Были то фонари рыбачьих лодок или свет в окнах прибрежных домов? Кто знает.
Николай Старкос обводил привычным к темноте взглядом безбрежный простор. Моряк обладает необыкновенно острым зрением: он видит то, что недоступно другим. Но в ту минуту окружающее словно не существовало для капитана «Каристы»: перед ним несомненно возникали иные картины. Да, он весь ушел в себя. Он безотчетно упивался воздухом родного края — дыханием отчизны. Скрестив руки, он, задумавшись, долго стоял неподвижно, и голова его, с которой упал капюшон, казалась высеченной из камня.
Так прошло с четверть часа. Николай Старкос, не отрываясь, смотрел на запад, туда, где вдали, на горизонте, небо сливалось с морем. Затем он сделал несколько шагов в сторону и начал наискось подниматься по крутому утесу. Не случайно свернул он с тропы. Тайная мысль вела его; но он, казалось, не смел взглянуть на то, ради чего поднялся на итилонские скалы.
Между прочим, трудно найти более пустынную местность, чем побережье мыса Матапан до последней бухты залива. Здесь нет ни апельсиновых, ни лимонных рощ, здесь не растут ни шиповник, ни олеандр, ни арголидский жасмин, здесь не встретишь ни толокнянки, ни смоковницы, ни тутовых деревьев — словом, той пышной растительности, которая придает такую прелесть некоторым областям Греции. Нигде не увидишь ни златоцвета, ни платана, ни гранатового дерева на фоне темной стены кипарисов и кедров. Повсюду скалы вулканической формации, готовые при первом же подземном толчке низвергнуться в воды залива. Повсюду неприступна и скупа эта своеобразная манийская земля, впроголодь кормящая своих сынов. Только несколько высоких голых сосен, причудливо искривленных и обескровленных — из них выкачали всю смолу, — показывают глубокие раны на своих стволах. Здесь и там, словно колючий чертополох, торчат тощие кактусы, удивительно похожие на маленьких полуоблезлых ежей. Чахлые кустарники и почти лишенная травы почва, в которой больше песку, чем перегноя, не в силах прокормить даже коз, столь умеренных и нетребовательных в еде.
Пройдя еще десяток-другой шагов, Николай Старкос снова остановился. Затем повернулся лицом на северо-восток, туда, где на фоне более светлой части небосвода вырисовывался профиль далекого гребня Тайгета. Две-три звезды, восходящие в этот час, еще висели над горизонтом, точно громадные светляки.
Николай Старкос замер на месте. Он не сводил глаз с низенького деревянного домика, прилепившегося шагах в пятидесяти к выступу скалы. Крутые тропинки вели к высоко вознесенной над селением скромной усадьбе, сиротливо стоявшей среди почти лишенных листвы деревьев на участке, обнесенном живой изгородью из терновника. Все говорило о том, что жилище это давным-давно заброшено. Изгородь пришла в упадок, местами она густо разрослась, местами поредела и не могла больше служить надежной оградой. Бездомные псы и шакалы, иногда появлявшиеся здесь, не раз опустошали этот одичавший уголок манийской земли. Сорные травы да низкий кустарник — вот все, чем одаряла природа эту пустошь с тех пор, как к ней не прикасалась рука человека.
Но почему такая заброшенность? Потому что хозяина усадьбы уже много лет нет в живых. Потому что вдова его, Андроника Старкос, покинула родной край и встала в ряды доблестных женщин — славных борцов за независимость. Потому что сын его ушел из отчего дома и ни разу туда не возвращался.
А между тем под этим кровом Николай Старкос родился. Здесь он провел раннее детство. После долгих
