воспитатели представляли собой существенные, определяющие моменты жизни, поэтому заслуживали повышенного внимания и всесторонней оценки.
У воспитателей под рукой были личные дела. В них содержались исходные данные и одновременно тот фундамент, на котором постепенно возводилось многоэтажное оценочное сооружение. В личных же делах, что передавались ребятам из уст в уста, технологический принцип монтажа разрозненной информации существовал как бы изначально. Не имея доступа к таким же исходным данным, ребята основывали свои суждения на не менее достоверных сведениях. Они выуживали их из обрывков подслушанных разговоров, из случайных откровений воспитателей, из мимоходом брошенных реплик и несдержанно-язвительных замечаний коллег-соперников, из того, что болтали на кухне и в пошивочной мастерской, из наблюдений и рассказов других поколений воспитанников.
Если бы кто-то взял на себя труд сопоставить, какова доля правды в оценках, данных друг другу двумя заинтересованными сторонами, то он, скорее всего, с удивлением констатировал бы, что она в обоих случаях почти одинаково велика. В разномастной, собранной из самых неожиданных источников и сведенной в одно целое информации о воспитателях содержалось примерно столько же точных фактов, сколько и в личных делах ребят. Некоторые искажения и ошибки имелись с обеих сторон, но разница, если судить непредвзято, была незначительна.
Вот как выглядело устное личное дело господина Шаумеля, по прозвищу Шмель: родился в 1918 году, в 1937-м окончил школу, затем — военизированная трудовая повинность, вермахт, война, плен, возвращение.
Это произошло в 1947 году, Шмелю к тому времени было двадцать девять лет, и он все еще не имел твердой профессии в руках. Ничего он не имел. Ни жены, ни ребенка, ни профессии, ни жилья. А честолюбие, которое некогда, возможно, и обуревало выпускника школы, в течение войны или же плена постепенно сошло на нет. В свои двадцать девять лет он был не таким уж молодым человеком, и перспектива ухлопать еще несколько лет на освоение какой-то профессии мало привлекала его. К тому же и крыши над головой не было. Вот как случилось, что фельдфебель в отставке, своими глазами повидавший Польшу, Францию, Россию и несколько лазаретов, откликнулся на объявление и предложил свои услуги в качестве воспитателя в специнтернате, был принят и с тех пор стал обладателем отапливаемой комнаты, регулярного харча и твердого, хоть и скромного жалованья.
О воспитании он знал столько же, сколько любой, кого когда-нибудь кто-то воспитывал: строгий, но справедливый отец, шарфюрер в гитлерюгенде, шеф в период военно-трудовой повинности, унтер-офицер в вермахте, командир роты на фронте. В начале своей воспитательной карьеры он вдобавок ко всему приобрел несколько книжек: самоучитель «Сделай сам» для мальчиков, справочник по играм, «Психологию подросткового возраста», томик скетчей и пьесок, два сборника песен. Все книги он проштудировал на совесть — за одним лишь исключением. Исключением был труд по психологии подростков: его не так-то просто было понять, это требовало душевных усилий, а откуда их было взять после целого дня, проведенного в предельно укомплектованной группе ребят.
Настоящего профессионального образования тогда не требовалось. Руководители исправительных домов были счастливы, если им удавалось залучить любого воспитателя. А когда впоследствии все сильнее и сильнее ощущалась нужда в капитальном обучении воспитателей — еще до их непосредственной практической работы, Шмель уже считался опытным специалистом, от которого грех было требовать дополнительной переподготовки. С другой стороны, именно отсутствие необходимых документов тормозило его продвижение по службе.
В сущности, Шмель был убежден, что каким бы основательным образование ни было, оно не способно заменить драгоценного опыта, приобретенного им в течение всех этих лет. То, что он случайно узнавал от практикантов или молодых коллег — о тестовых методах, социограммах, психологии, групповой динамике и подобной белиберде, — на его взгляд, лишь неоправданно усложняло работу. Он уже давно состряпал законы воспитания по собственному рецепту — они были ясны, лаконичны, доходчивы и не нуждались ни в какой ученой обертке. Эти тезисы он вдалбливал и практикантам, которых ему навязывали последние несколько лет. Практиканты внимательно их выслушивали, а после лишь улыбались про себя.
— Воспитывать, — вещал он, — означает развивать все хорошее, что есть в этих негодниках, и подавлять все дурное. В тех, кто попадает к нам в руки, мало что можно развивать, зато многое приходится подавлять. В этом вы сами убедитесь, когда поработаете с мое. Никаких особых вспомогательных средств нам не требуется. Достаточно и двух-трех заповедей из десяти: не воровать, не лгать, не предаваться блуду. Чтить отца с матерью — этого во многих случаях и требовать нельзя. Прибавьте сюда еще несколько правил, которых открытием не назовешь. Им в обед сто лет. Важно лишь суметь их как следует закрепить. Большинство этих правил можно почерпнуть в старинных мудрых изречениях. Их-то и следует вбивать парням в голову. Не текст, конечно, — он до них не дойдет, а смысл.
После чего он оглашал те немногие изречения, по которым воспитывал сам:
«Хочешь, кирпичик, быть встроенным в дом — тогда потерпи, пока тебя бьем».
«Годы ученья — годы почтенья».
«Послушание — высшая добродетель».
«Когда каждая вещь на месте, меньше работы и больше чести».
«Не делай другому того, чего не желал для себя самого».
Этим багажом он обходился уже двадцать с лишним лет своей деятельности, и в целом совсем неплохо, как он полагал.
И все подростки знали назубок: от Шмеля можно освободиться, только если держишь язык за зубами, слушаешься, содержишь свой шкафчик в порядке, стелешь постель по линеечке, никогда не опаздываешь, чистишь до блеска обувь, моешься под душем голышом, носишь короткую прическу с аккуратным пробором, содержишь ногти в чистоте, ставишь на место стулья в общей комнате, а когда дежуришь по столу, никогда не говоришь «хм», зато всегда — «ясно», никогда не противоречишь и прежде всего не даешь и в малейшей степени почувствовать, что имеешь хоть какое-то представление о разнице между девочкой и мальчиком.
Так все просто. Надо было лишь знать это и соответственно всегда принимать в расчет.
Около чашки Йогена стояла горящая свеча, у всех на тарелках лежало по два куска кекса. Ребята стояли позади стульев и пели: «Много счастья в день рожденья, много счастья в день рожденья…» Получалось очень слаженно, только в одном месте все сбились, потому что одни пели «дорогой Йойо», другие «дорогой Йоген», а кое-кто вместе с господином Шаумелем затянул «дорогой Боксер».
Потом господин Шаумель произнес свою поздравительную речь, которую один Йоген слушал внимательно. Все остальные давным-давно выучили ее наизусть, ведь дни рождения в группе праздновали по пятнадцать раз в году, а то и чаще: ребята постоянно приходили и уходили.
А напоследок, после всех весьма теплых и сердечных слов, господин Шаумель сказал:
— Отныне, Боксер, не забывай одного: начиная с четырнадцати лет ты лицо уголовно наказуемое и, если теперь что-нибудь натворишь, ты уже не отделаешься так легко, а предстанешь перед судом.
Странное поздравление.
Вообще-то маме сегодня было разрешено впервые навестить его. В день рождения это дозволялось. Но от нее еще вчера пришла открытка с красивым букетом:
Посылки он еще не получил, и от Акселя не пришло ни строчки, хотя Йоген писал ему за это время трижды. Но Аксель не отвечал.
Когда все расселись и начали завтракать, Свен достал из нагрудного кармана маленький плоский сверток, завернутый в папиросную бумагу, и положил его Йогену на тарелку:
— Тебе, Йоген, на день рождения!
Шесть фломастеров в пластмассовом футлярчике: красный, синий, зеленый, желтый, коричневый и черный.
