жалобные вопли и проклятия, что мы даже не беремся их передать.
С Пальмиреном Розетом предстояли трудности совсем иного рода. Сердитый ученый ни за что не хотел покидать своей кометы. Почему его насильно выселяют из собственных владений! А их жалкий монгольфьер — самое нелепое изобретение на свете! При перелете из одной атмосферы в другую воздушный шар непременно вспыхнет и сгорит дотла, как пучок соломы. Гораздо безопаснее остаться на Галлии, а если сверх ожидания Галлия лишь слегка заденет Землю, Пальмирен Розет с радостью полетит на ней дальше. Словом, множество разных доводов вперемешку с, яростными проклятиями и смешными угрозами жестоко наказать ученика Сервадака!
Несмотря ни на что, два дюжих матроса впихнули профессора в гондолу, предварительно связав его по рукам и ногам. Капитан Сервадак твердо решил не оставлять Пальмирена Розета на Галлии и потому велел погрузить его на монгольфьер таким не совсем деликатным способом.
Обеих лошадей и козочку Нины пришлось бросить. Как ни огорчились этим капитан, Бен-Зуф и девочка, но взять животных с собою было невозможно. Нашлось место только для голубя Нины. Кто знает, не пригодится ли воздухоплавателям этот голубь в качестве посланца между ними и земным шаром?
Граф Тимашев и лейтенант Прокофьев по знаку капитана тоже уселись в гондолу.
Этот последний со своим верным Бен-Зуфом еще оставался на галлийской почве.
— Ну, Бен-Зуф, твой черед, — сказал капитан.
— После вас, господин капитан!
— Нет. Я должен остаться последним, как командир гибнущего корабля!
— Однако…
— Влезай, говорят тебе!
— Только повинуясь приказу! — нехотя ответил Бен-Зуф.
Бен-Зуф перелез через край гондолы. Капитан Сервадак поднялся после него.
Тогда перерезали канаты, и монгольфьер величественно поднялся в небо.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
в которой минута за минутой отмечаются все чувства и впечатления пассажиров воздушного шара
Монгольфьер поднялся на высоту двух тысяч пятисот метров. Лейтенант Прокофьев решил держаться именно в этих слоях атмосферы. В жаровне из железной проволоки, подвешенной к шару, нетрудно было в случае необходимости разжечь сухую траву, поддерживая нужную температуру воздуха в монгольфьере, чтобы он не опускался.
Сидя в гондоле, пассажиры оглядывались вокруг, смотрели вниз и на небо над головой.
Внизу под ними расстилалась широкая гладь Галлийского моря, казавшаяся несколько вогнутой. На севере виднелась одинокая темная точка — это был остров Гурби.
Напрасно было бы искать на западе островки Гибралтар и Сеута. Они исчезли без следа.
На юге возвышалась огнедышащая гора, господствуя над побережьем и обширной территорией Теплой Земли. Полуостров соединялся с материком, окаймлявшим Галлийское море, — и повсюду все та же странная кристаллическая горная порода, искрящаяся под лучами Солнца. Повсюду все тот же золотоносный теллурид, из которого как будто целиком состояла комета.
Вокруг гондолы, над горизонтом, который расширялся по мере того как монгольфьер набирал высоту, простиралось небо, необычайно ясное и прозрачное. На северо-западе, в противостоянии с Солнцем, плыло в небе какое-то светило, меньше планеты, меньше астероида, нечто вроде болида. Это был кусок Галлии, отторгнутый от нее какой-то неведомой внутренней силой. Светило удалялось от них, следуя по своей новой траектории, и расстояние от него измерялось уже несколькими тысячами лье. Впрочем, болид был слабо виден днем и лишь с наступлением темноты казался, вероятно, светящейся точкой.
Наконец, вверху, несколько сбоку от них, сиял во всем своем великолепии часть небосвода.
Этот ярко освещенный диск слепил глаза. Расстояние до него настолько сократилось, что уже нельзя было различить оба полюса сразу. Галлия находилась вдвое ближе от Земли, чем Луна, и неизменно приближалась к ней со все возрастающей скоростью. На поверхности Земли выделялись различные пятна; одни блестели — то были материки, другие темнели, поглощая солнечные лучи, — то были океаны. Сверху медленно плыли длинные белые полосы, очевидно серые или черные с обратной стороны: это были облака, рассеянные по земной атмосфере.
Но вскоре, приближаясь со скоростью двадцати девяти лье в секунду, смутный, неясный земной диск приобрел более четкие очертания. Обозначились длинные извилистые ленты берегов, отчетливо выступили горы и возвышенности, хребты и долины. Наблюдателям с монгольфьера стало казаться, будто они склоняются над огромной рельефной картой земной коры.
В два часа двадцать семь минут ночи комету отделяло от земного сфероида всего лишь тридцать тысяч лье. Оба светила мчались навстречу друг другу. К двум часам тридцати семи минутам оставалось пролететь пятнадцать тысяч лье.
Основные очертания диска уже можно было ясно различить, и тут лейтенант Прокофьев, граф Тимашев и капитан Сервадак разом воскликнули:
— Европа!
— Россия!
— Франция!
Они не ошиблись. Земля была обращена к Галлии тем полушарием, где находится европейский материк. В ярком свете утра легко было узнать очертания каждой страны.
Воздухоплаватели смотрели с глубоким волнением на эту родную, грозящую им гибелью Землю. Они только о том и думали, чтобы спуститься туда, позабыв об ожидавших их опасностях. Наконец-то они возвращались к людям, которых уже не надеялись больше увидеть!
Да, перед их глазами была, несомненно, Европа. Они видели различные государства, входящие в ей состав, с их прихотливыми очертаниями, данными самой природой или установленными по международным договорам. Вот она как на ладони!
Вот Англия, похожая на леди, шествует к востоку, в платье со смятыми складками и с затейливой прической из островов и островков.
Скандинавский полуостров, словно великолепный лев, выгибая спину, бросается на Европу из ледяных просторов полярных морей.
Россия, огромный полярный медведь, повернув голову к азиатскому материку, опирается левой лапой на Турцию и правой на Кавказ.
Австрия, большая кошка, свернувшись в клубок, спит беспокойным сном.
Испания развевается, как флаг, на краю Европы, с Португалией вместо древка.
Турция, точно сердитый петух, цепляясь одной ногой за азиатский берег, когтями-другой лапы душит Грецию.
Италия, узкий изящный сапог, как будто жонглирует Сицилией, Сардинией и Корсикой.
Пруссия, чудовищный топор, глубоко вонзается в германскую империю, задевая Францию своим лезвием.
И наконец Франция выпрямляет свой могучий торс с Парижем на месте сердца.
Да, все было на виду, все можно было угадать. Волнение переполняло сердца воздухоплавателей. Но вот среди общего напряженного молчания раздался радостный возглас Бен-Зуфа:
— Монмартр!
И было бы совершенно бесполезно убеждать денщика капитана Сервадака, что на таком расстоянии немыслимо разглядеть его любимый холм.
Что до Пальмирена Розета, то, высунув голову из гондолы, он глаз не сводил с покинутой Галлии, которая плыла внизу на расстоянии двух тысяч пятисот метров. Он и смотреть не желал на приближавшуюся Землю, устремив все внимание на свою утраченную комету, ярко сиявшую отраженным светом.
