баскский... Понимаете, а вдруг смысл на самом деле другой? Я ведь ориентировался только на слух, не видел правильного написания. Эти слова, звучащие точно так же, но на каком-нибудь древнем языке – или древних языках – могут означать нечто совершенно иное. А последнее слово вообще расплывчатое, у него нет четкого, определенного значения... В общем, я тут еще изменил падежи, поэтому получается... ну, кажется, так: «Семь раз молви: создания приходят на красном рассвете».
Хаоким в полной растерянности воззрился на него.
– Создания? Дорогой мой, какие создания?
– Там возможен целый ряд синонимов. Посланники, э... стиратели сознания, уничтожители. – Барнаби вяло провел ладонью по лицу, встал, прошелся по комнате и замер у окна.
– Но, ради всех святых, что это означает?!
– Не знаю. Может быть, формула смерти? Слова, которые Бог сказал Адаму и Еве, изгоняя их из Рая? Девиз сатаны? Я не знаю. Просто ума не приложу.
За стеной скрипнули кроватные пружины. Хаоким уселся на стул, до того занятый профессором. Они переглянулись: доктор сидел, согнув длинные ноги, будто готовый вскочить в любое мгновение, а профессор стоял у окна, сцепив руки за спиной.
– Все равно чепуха, – глухо произнес Барнаби. – Ну подумайте: каким образом некая фраза может вызвать что-то извне? Повлиять на окружающую нас реальность?
Осунувшееся лицо профессора обратилось к окну, за которым шумел океан. Хаоким вгляделся в листок. Семь раз молви: торджалаки приходят на красном рассвете... Вдруг он нахмурился, поднес к глазам руку, загибая пальцы и шевеля губами. Досчитав, произнес, не поднимая головы:
– Извне, вы сказали? Нет, речь о другом. Что, если как раз сейчас что-то поднимается из глубин...
Мигнув, погасла настольная лампа: перед рассветом в поселке иногда ненадолго отключали электричество. Пружины кроватей скрипели за стеной – все громче и громче. Хаоким смотрел на Барнаби, а Барнаби, не моргая, смотрел в окно, за которым что-то приближалось со стороны лодочной станции. Пружины проскрипели особенно громко, пронзительно. Раздался тихий свист, щелканье, затем – тихие, невнятные голоса. Открылась дверь в комнату. Что-то застрекотало. И вот тогда доктор Хаоким закрыл глаза, чтобы не видеть, как, наполняя комнату страшными красными тенями, сквозь окно медленно вливается жирный, осклизлый свет зарождающегося над океаном утра.
Почти полная тьма. Пришел шаман
Когда поезд пересек реку и втянулся в туннель, свет мигнул и погас.
Поезд был последним на этой ветке. За двадцать минут до часа ночи тишина воцарилась на всем протяжении городского метрополитена, смолкло гулкое эхо, целый день звучащее под сводами станций, и дежурные начали отключать эскалаторы.
В этом поезде ехало десять человек, считая машиниста, – но он вскоре умер. Правобережье столичного города раскинулось на холмах, а идея использовать не только их поверхность была стара: благочестивый Антоний еще в десятом веке прорыл здесь первую пещеру, ставшую началом сети катакомб.
Опанас, молодой человек девятнадцати лет от роду, сирота, холост, метр шестьдесят девять, шестьдесят семь килограмм, шатен, системщик СП «МОНОЛОГ-РАДИО», ехал в предпоследнем вагоне, старательно игнорируя двух девиц, которые поглядывали на него через окно из соседнего, последнего, вагона. Сколько их уже было в его жизни, этих Люсечек, Ирочек, Лялечек, Лапочек, Марий и Валентин, высоких и коротышек, блондинок и брюнеток, скромных и развязных, большегрудых, крутобедрых и наоборот. Цокая каблуками, они маршировали перед его внутренним взором шеренгой фигур, слившихся в одну обобщенную женскую фигуру, вспоминались калейдоскопом лиц, соединившихся в одно, неопределенное лицо Женщины, с-которой-ты-когда-то-спал.
Поэтому Опанас не глядел на двух девиц в соседнем вагоне, они же упорно продолжали поглядывать на него – наверное, даже сквозь два стекла какие-то таинственные мужские флюиды проникали в соседний вагон.
С моста, на котором находилась станция «Речная», поезд сразу же нырнул в туннель – и тогда свет погас. Сквозь свое отражение в черном стекле пассажир глядел на близкие, смазанные скоростью стены.
Вибрация пришла спереди. Несколько секунд она накатывала волнами, затем режущая глаза вспышка накрыла поезд. Грохот ударил в две стороны, выстрелил потоком воздуха из того отверстия в крутом склоне, куда втягивались рельсы, а с другой стороны разошелся по сетке туннелей.
Вагоны качнулись, пол накренился, но Опанас успел вцепиться в поручень. Секунду вагоны, скрежеща и содрогаясь, мчались, как автомобиль каскадера, лишь на тех колесах, что располагались с одной стороны, а затем качнулись обратно. Разбрызгав снопы искр, колеса, до этого находившиеся в воздухе, вновь соприкоснулись с рельсами, и тут передний вагон взорвался.
А может, и не взорвался. Но что-то такое с ним произошло, от чего покореженная масса металла и пластика закупорила туннель. В нее один за другим стали влипать остальные вагоны. Первый попытался встать на дыбы, что было совершенно невозможно, потому что он весил тридцать две тонны, да и в туннеле для этого не было места. С хрустом выворачивая из креплений токоприемник, вагон уперся передней частью в потолок. Инерция следующих вдавила его в тюбинги.
Авария повредила несколько толстых силовых кабелей, на всем многокилометровом протяжении ветки разом погас свет. Каждая колесная пара, проезжая по стыку соединенных медным проводом рельс, замыкала контакт и заставляла бежать огонек по общей схеме метрополитена в центральной диспетчерской. Теперь один из огоньков – уже редких в этот час суток – сначала остановился, а затем и вовсе погас.
Тот вагон, в котором ехал Опанас, начал было переворачиваться набок, но туннель был слишком узок. Единственный пассажир здорово стукнулся головой. Перед его глазами на некоторое время стемнело окончательно, но Опанас еще успел увидеть, как одна из девиц в соседнем вагоне на четвереньках бежит по стене.
Уже снаружи Опанас медленно сел.
Опанас медленно сел. Эта картина – как девица бежит, невероятным образом удерживаясь на накрененной стене – все еще жила на сетчатке его глаз, но быстро исчезала под наплывом новых образов.
Заработала аварийная система, на стенах туннеля уцелевшие в аварии лампы зажглись.
Он увидел, что вагон стоит наискось, упираясь углом в тюбинги и задрав половину колес в воздух – в этом, казалось, присутствовало какое-то необъяснимое механическое бесстыдство. Концы разорванных силовых кабелей исходили искрами. Вагон почти перегородил туннель, но цельнометаллическая конструкция на тяжелой несущей раме получила небольшие повреждения, в основном пострадали краска и стекла. Опанас, вылетевший наружу через разбившееся окно, сидел на банкетке: высокая и узкая бетонная ступень тянулась вдоль всей длинны туннеля, прямо под трубами водопровода, с которых капала вода. Рядом в стене темнело забранное металлической решеткой прямоугольное отверстие, ведущее к выработке, вспомогательному помещению между двумя туннелями, где стояли насосы дренажной системы.
Возле решетки, лицом вниз, лежал человек в серой спецовке, серых штанах и заляпанных грязью резиновых сапогах. Одну руку он подогнул под себя, вторую вытянул вдоль тела. В пальцах что-то тускло поблескивало. Голова упиралась в решетку, левая нога, свесившаяся с банкетки, почти касалась рельса. Крови видно не было.
Так вот почему горели лампы! Обычно здесь темно, свет посреди туннеля включается, только если там находятся люди...
Опанас поднял голову и увидел висящий на стене массивный черный телефон без номеронабирателя. А это здесь для чего? Приглядевшись, он начал вставать, когда в узкое пространство между краем покосившегося вагона и тюбингом протиснулся Незнакомец.
– Громко и со вкусом, – сказал он. – Не так уж и трудно раздеребанить здесь все. А то говорят: вагоны... тяжелые...
Придерживаясь за трубы водопровода, он шел по банкетке, мелко семеня ногами. Одет Незнакомец был обычно, роста и возраста среднего. Перешагнув через Опанаса, он направился было к решетке, но затем оглянулся.
