Старик, вконец пристыженный упреками, стал возвращать деньги за некоторые испорченные часы. Когда эта новость облетела город, целые толпы направились к дому мэтра Захариуса, раздавшего скоро все свое состояние; но зато честь его была спасена. Жеранда вполне сочувствовала отцу, не печалясь нисколько, что была разорена. Вскоре Оберу пришлось предложить старику свои сбережения.
— Что будет с моей дочерью? — вздыхал иногда старый часовщик, охваченный вдруг отеческой любовью.
Обер не решался ему сказать, что он верил в свои силы и что преданность его Жеранде безгранична, узнав о том, мэтр Захариус назвал бы его своим зятем и тем опроверг бы недавно им слышанные слова:
«Жеранда не будет женою Обера».
Тем не менее, продолжая поступать таким образом, старик окончательно разорился. Вскоре старинные вазы перешли в чужие руки; великолепные ореховые панно, украшавшие стены, последовали за ними; несколько редких картин фламандской школы перестали услаждать взор Жеранды, и, наконец, все, даже до последнего дорогого инструмента, созданного его гением, пошло на удовлетворение требований недовольных покупателей.
Только Схоластика не могла примириться с новыми обстоятельствами; но, несмотря на все ее усилия, ей не удавалось удержать навязчивых посетителей, продолжавших уносить из дома разные дорогие предметы, отдаваемые мэтром Захариусом. Тогда болтовне ее уже не было удержу, и она старалась всеми силами опровергнуть слухи о колдовстве своего хозяина. Сама же она, вполне убежденная в их правдивости, шептала бесконечные молитвы.
Все отлично заметили, что старый часовщик уже давно забросил религию. Прежде он всегда сопровождал свою дочь в церковь, находя, по-видимому, в молитве духовное наслаждение.
Это отчуждение от благочестивых обязанностей в соединении со странностями его жизни навлекло на него еще более серьезные обвинения в колдовстве. Поэтому Жеранда, задавшаяся целью возвратить отца Богу и людям, решила прибегнуть к религии. Она надеялась, что благодаря ей его измученная душа обретет покой; но догматы веры и покорности натолкнулись бы в душе мэтра Захариуса на непреодолимую гордость, гордость науки, приписывающей себе могущество, игнорируя источник, давший начало всему в мире.
Когда Жеранда заговорила об этом с отцом, то влияние ее оказалось настолько сильным, что мастер тотчас же согласился пойти с ней в воскресенье в собор. Жерандой овладел такой восторг, точно само небо разверзлось перед нею. Схоластика обрадовалась тоже, так как теперь она имела неопровержимое доказательство ложности распускаемых о ее хозяине слухов. Она доказывала это соседкам, друзьям, врагам и всем, кто только мог ее слышать.
— А все же мы вам не верим, — отвечали ей. — Мэтр Захариус был всегда в дружбе с чертом!
— Вы, значит, не придаете значения тем часам в церкви, по которым звонят, призывая к молитве?
— Да, но в то же время он изобрел такие машины, которые сами передвигаются и исполняют работу живого человека.
— Разве сыны дьявола могли бы изобрести такие железные часы, как те, что находятся в Андернаттском замке? По своей дороговизне они не могли быть приобретены нашим городом. Каждый час на них появляется мудрое изречение, следуя которому человек, без сомнения, попадает в рай. Разве это может быть сделано чертом?
Это замечательное произведение искусства, за которое мэтра Захариуса превозносили некогда до небес, приписывалось, однако, тоже влиянию колдовства. Однако посещение стариком церкви св. Петра должно было все же заставить умолкнуть злые языки.
Мэтр Захариус, забыв, вероятно, о своем обещании, вернулся в мастерскую. Разуверившись в возможности возвратить к жизни все эти часы, он задумал делать новые. Он забросил починку в принялся доделывать начатые им ранее хрустальные часы, которые были действительно удивительным произведением искусства; но как он ни старался, какие предосторожности ни принимал, употребляя тончайшие инструменты, наилучшие рубины и алмазы, — часы треснули и развалились, как только он начал их заводить.
Старик скрыл этот случай от всех, даже от дочери; но с этой минуты жизнь его стала угасать. Это были уже последние раскачивания маятника, становившиеся все медленнее и медленнее. Казалось, закон тяжести, влияя непосредственно на старика, увлекал его непреодолимо в могилу.
Наконец наступило столь горячо ожидаемое Жерандой воскресенье. Погода была прекрасная, воздух теплый и живительный. Женевские жители наполняли улицы, радуясь возвращению весны. Жеранда под руку со стариком направилась к церкви св. Петра, а Схоластика шла сзади, неся молитвенники. Все смотрели на них с любопытством. Старый часовщик шел послушно, как ребенок, или, вернее, как слепой. Прихожане были видимо поражены, когда увидели его входящим в церковь, и многие даже отшатнулись от него.
Обедня уже началась. Жеранда пошла на свое обычное место и встала на колени в глубоком умилении. Мэтр Захариус остановился рядом с ней.
Служба шла с величавой торжественностью, отвечавшей непоколебимой вере того времени, но старик не верил. Он не просил у Неба милосердия во время скорбных возгласов, не восхвалял небесное величие во время пения «Gloria in excelsis»; чтение Евангелия не отвлекало его от повседневных дум, и он забыл даже присоединиться к общему чтению «Credo». Гордый старик стоял неподвижно, немой и бесчувственный, как статуя; даже в торжественную минуту, когда зазвонил колокольчик, возвещая великое таинство пресуществления, он не наклонил головы и посмотрел в упор на святую жертву, высоко поднятую священником над головами верующих.
Жеранда взглянула на отца, и горькие слезы потекли из ее глаз.
В это время церковные часы пробили половину одиннадцатого. Мэтр Захариус быстро обернулся, взглянув на это еще живое свое произведение. Ему показалось, что часы смотрели пристально на него, что цифры на них горели, точно раскаленные, и что стрелки распространяли электрический свет.
Обедня отошла. По принятому обычаю «Angelus» должен был быть отслужен ровно в двенадцать часов, и все молящиеся не уходили, ожидая, чтобы часы пробили полдень. Через несколько минут молитва должна была вознестись к Пресвятой Деве.
Но вдруг раздался резкий звук. Мэтр Захариус вскрикнул…
Минутная стрелка, дойдя до двенадцати, вдруг остановилась, и часы не пробили…
Жеранда бросилась к отцу, упавшему навзничь; его уже выносили из церкви.
— Это конец! — говорила Жеранда, рыдая.
Мэтра Захариуса принесли домой и уложили в постель в бесчувственном состоянии. Жизнь, казалось, еще витала над его телом, как дымок не совсем погасшей лампы.
Когда он пришел в себя, он увидел наклонившихся над ним Обера с Жерандой. В эту торжественную минуту будущее раскрылось перед ним. Он увидел свою дочь одинокой, без поддержки.
— Сын мой, — сказал он Оберу, — я отдаю тебе мою дочь. — И он поднял руку, благословляя молодых людей у своего ложа смерти.
Но в ту же минуту мэтр Захариус приподнялся. Ему вспомнились слова маленького старичка.
— Я не хочу умирать! — закричал он с озлоблением. — Я не могу умереть! Я, мэтр Захариус, не имею права умереть!.. Книги мои… счета!..
И, прокричав это, он вскочил с постели и бросился к книге, в которой были записаны имена покупщиков и предметы, им проданные.
— Вот, вот!.. — сказал он, — эти железные часы, проданные Питтоначио. Это единственные, которые мне еще не были возвращены. Они существуют! Они ходят! Я разыщу их, буду так ухаживать за ними, что смерть не коснется их!
И он упал без чувств.
Обер в Жеранда, встав на колени около старика, стали молча молиться.
Глава пятая. ЧАС СМЕРТИ
Прошло несколько дней, и мэтр Захариус, этот полумертвый старик, под влиянием сильнейшего
