– Ну, почему же ничего личного? Лично мне лично ты не нравишься. Это… очень личное.
– Да? А чем же я тебе не приглянулась, рыбка?
– Ты обязательно хочешь знать правду? – Белаван пожал плечами, и одновременно за его спиной громко хлопнула входная дверь. – Очень просто. Ты грубая, толстая, для меня – старая, почти лысая, у тебя некрасивое лицо, и ты не следишь за фигурой. И еще у тебя волосатые руки.
– Ну так что? – удивилась Шмульдия. – Ежели у женщины волосатые руки – так что ж здесь такого? У меня, ежели хочешь знать, и ноги такие. Я ж не пацан какой. Какое кому дело до моего вида? Може, волоса токмо подчеркивают мой имидж. Ладно, мне надоел этот бестолковый треп. Ты, рыбка, все ж таки пойдешь со мной, а ты, малявка, перебьешься… – С этими словами она вытянула мощную длань и ухватила Дебору за шиворот.
Деби схватилась за рукоять меча на своем поясе, а Шмульдия приподняла ее над полом.
Белаван де Фей сделал то, к чему серьезно готовился на протяжении последней минуты – и не из-за какой-то сложности действия, а потому, что ни разу в своей жизни не бил женщин, худых или толстых, красавиц или уродин, грубых или утонченных до состояния кисейной занавесочки. Он с силой ткнул Шмульдию тупым концом экс-кочерги в лоб.
Дальше в течение короткого отрезка времени произошло сразу несколько событий…
Из-за стола, где раньше сидела тетка, вскочили и направились в их сторону шесть женщин с кинжалами и дубинками в руках.
Бел, действуя по наитию, забрался на стол и стал размахивать над головой шпагой.
Шмульдия, выпустив Дебору, вдруг душераздирающе заорала и принялась скакать на одной ноге.
Парень, сначала обслуживавший де Фея, а после наблюдавший за развитием инцидента из-за столов, подскочил к входной двери, распахнул ее и принялся визжать с душераздирающими интонациями: «Прокторы! Прокторы!»
Гунь Ситцен отцепился от лодыжки Шмульдии, уперся мощными лапами в пол и тяжело запрыгнул на стол, куда Белаван как раз успел втянуть зажмурившуюся и беспорядочно размахивающую кулаками Дебору.
Толстый трактирщик, протолкавшись сквозь толпу, схватил визжащего официанта и влепил ему пощечину, отчего тот мгновенно замолк. Шмульдия уселась на пол и стала рассматривать окровавленную ногу. Зубы крокодила оставили глубокие следы на ее мясистой ляжке.
– Чё наделал-то, а? – запричитала она и повернулась к приближающимся подружкам. – Честная громила не может подцепить какого-то шмару без того, чтобы ей не отхватили пол-ляжки! Надо накостылять им, сеструхи!
Сеструхи ворчанием подтвердили свою солидарность с данным императивом и обступили стол. В ногу Бела уперлось что-то трясущееся, он глянул вниз. Бок длинного крокодильего тела дрожал, как студень на вибростенде. Гунь покосился на Бела страдальческим взглядом.
– Начинается! – прохрипел он. – Шибчее, чем в первый раз, ей-же-ей, шибчее!
Сеструхи тем временем приблизились, и одна из них уже замахнулась длинным кинжалом. Челюсти Ситцена судорожно вывернулись под неестественным углом. Из пасти исторгся визг. Протяжный, напоминающий тот, который прошлым днем звучал в лесу Харпулко, но гораздо пронзительнее, в прямом смысле хватавший за душу.
Этот король всех визгов, отражаясь от стен и потолка, забился в питейном зале трактира «Горячитель Утробы».
Узкое лезвие кинжала в руках смелой сеструхи прогнулось, и его кончик опустился под собственным весом. Сама сеструха и пять ее товарок повалились навзничь в разные стороны, образовав как бы лучи звезды со столом в центре. На столе колыхалось и медленно трансформировалось смазавшееся от дрожи тело Ситцена. Рядом с ним присели, тесно обнявшись и спрятав лица на плечах друг у друга, Белаван с Деборой.
Визг, взметнувшийся уже до заоблачных высот и грозивший унести туда же крышу трактира, вышел теперь за пределы слышимости человеческого уха, освободив место для других звуков…
Вот с хрустом сломался вертел, и жарившаяся туша упала в огонь, подняв тучу искр и пепла; вот со звоном стала лопаться стеклянная посуда и с более мягким звуком – глиняная; потом в подвале раздалась канонада глухих хлопков – это одна за другой взорвалась сотня бутылей шипучего сидра… И все это звучало на фоне стаккато деревянного треска, с которым медленно разваливалась сверхпрочная массивная стойка, стоявшая тут с момента постройки «Горячителя», пережившая трех хозяев, четыре пожара и около двух тысяч крупных, средних и мелких побоищ, драк и потасовок.
И только звуков, которые могли бы издавать люди, не было слышно в этом хоре.
Самое удивительное, что из всех присутствующих в трактире людей не потеряли сознания от акустического коллапса лишь двое, находившиеся ближе всех к эпицентру. Звук входил в резонанс с основой материи, с самими монадами бытия где-то в метре от своего источника. Но внутри незримой сферы двухметрового диаметра он лишь разгонялся до запредельных колебаний, и здесь его еще можно было терпеть. Он только становился причиной того, что начинало бешено колотиться сердце, неприятно съеживались барабанные перепонки да болезненно ёкало в груди.
В этой незримой сфере абсолютного ватного беззвучия, где скорчились два присевших на корточки человека, бесконечность словно меняла знак на противоположный, круша физические законы и впуская в реальность другую, параллельную бесконечность. В ней происходило что-то странное – клубились тени невиданных существ, ослепительной радугой изгибался сияющий мост, под которым мгновенно расцветали и гасли удивительные цветы. Здесь ткань вывернутой наизнанку реальности покрывалась пятнами бирюзовой плесени и расчерчивалась пляской молний, сплетенных как решето, здесь мгновенно появлялись и так же мгновенно исчезали диковинные звери и чудесные цветы…
Жаль только, что никто, совсем никто не видел этого.
Внезапно визг прекратился, сфера с бесшумным хлопком лопнула. Бесконечность поспешно поменяла плюс на минус и вымела из своего законного пространства и радужный мост, и удивительные цветы, и бирюзовую плесень, и невиданных созданий, отправив их в неизведанные дали, где они до сих пор
