уже захватили? И если стрелять все же понадобится, то попробуй именно этот снаряд. Хотя Октон предупредил, что раньше никогда не использовал подобную магию. Надо быть осторожными.
Бьёрик провел пальцами по холодной шершавой поверхности ядра, выпрямился и пошел к носу.
– Вижу наш холм, – сказал он. – Подарок… Владыка думает, какое-то заклинание, запаянное в чугунный шар, – достойный подарок? Возмещение за весь наш труд и смерти тех, чьи тела остались в квартале? – Впрочем, изобретательный и наделенный богатым воображением ум Бьёрика уже заработал, переваривая новые сведения. – Однако… Послушай, великий чар, а ведь это интересно: совместить огнестрелы и заклинания. Начинять ими снаряды и метать… Возможно, ваш Владыка подразумевал именно это? – Мастер замолчал, несколько мгновений вглядывался во что-то впереди, потом развернулся и побежал.
– Что случилось? – прокричал вслед Доктус, но Бьёрик не слушал. Спрыгнув на палубу, он помчался между надстройками, крича:
– Тревога! Мы подлетаем! Не зажигать огней! И опуститесь ниже!
Гарбуш хмуро смотрел в спину Владыки. Тот внушал почтение, смешанное с легким страхом. Октон никогда не улыбался, а если к нему обращались с каким-то вопросом, глядел на собеседника сурово и пристально. Казалось, сознание этого человека отягощено такими переживаниями, о которых карлы и не подозревали, все их беды, гибель многих соплеменников, нападение на Норавейник – малозначащие пустяки в сравнении с тем, о чем вынужден думать и что должен решать великий чар. Умом Гарбуш понимал это, но сердце его протестовало.
Он медленно, глубоко вздохнул. Почему они должны слушать старика, почему должны лететь неведомо куда, возможно – на верную гибель? Впрочем, отправиться в путешествие на малом ковчеге вся команда вызвалась добровольно. Быть может, впереди и не поджидают никакие опасности. Гарбуш и сам хотел лететь, его привлекали далекие неведомые земли. Но почему они не могут остановиться над Норавейником хотя бы ненадолго? Вдруг тем, кто остался в городе, необходима помощь всех карл, летящих на эфиропланах, вдруг большой ковчег не справится? Гарбуш уже давно хотел поговорить об этом, но не решался. А теперь, когда они повернули, разговор стал бессмысленным. И все же гномороб чувствовал, что необходимо разобраться с этим, иначе он будет мучиться все оставшееся путешествие.
– Я не понимаю, Владыка, – сказал он. – Неужели мы так спешим?
– Да, – произнес Октон, не поворачивая головы.
– Почему?
Владыка молчал, и гномороб вдруг рассердился. Растерянность сменилась злостью, он шагнул вперед и встал перед чаром.
– Почему я должен слушать тебя? И все мы? Ваши людские дела – что они для нас?
Ипи, вздрогнув, обхватила себя за плечи, но Гарбуш не заметил этого. Он стоял, сжав кулаки, снизу вверх глядя на невозмутимое лицо.
– Мы помогаем Доктусу, мы слушаемся его, но он спас всех нас! А ты? Кто ты такой? Мы не знали тебя, ты ничего хорошего не сделал нам, так почему…
Девушка заплакала. Опомнившись, Гарбуш бросился к ней и обнял. Она вцепилась в гномороба, прижалась лицом к его груди, потом зашаталась и повисла на его руках. Глаза закатились, спина выгнулась. Ипи разинула рот, тут же, громко стукнув зубами, сжала челюсти. Между губ выступила кровь. Гарбуш уложил содрогающееся тело на палубу лицом вверх. Согнутые в локтях руки прижались к груди, костяшки сведенных судорогой пальцев побелели, ноги вытянулись. Маленькое нежное лицо исказилось гримасой. С трудом разжав ее челюсти, Гарбуш вытащил из-за пазухи короткую палку, вставил между зубов – Ипи тут же сжала ее так, что, казалось, вот-вот перекусит. Владыка молча наблюдал за ними.
Гномороб поднял Ипи и понес, спотыкаясь. Он-то надеялся, приступы больше не повторятся: их не было уже давно. Нельзя при ней повышать голос, девушка пугается, почувствовав напряжение; часто самый обычный спор, донесшийся до ее ушей, приводит к потере сознания и судорогам…
Проклиная себя, Гарбуш принес больную в каюту. Легкое тело билось в судорогах, Ипи громко и часто дышала. Голова запрокинулась, слепые белки пялились в низкий потолок. Гномороб стянул одеяло с кровати, уложил Ипи, снял с нее туфли, укрыл и сел рядом, крепко держа за руки. Девушка выгнулась, запрокинула голову, упираясь затылком в подушку. Изо рта текла слюна. Прекратить приступы было невозможно, они заканчивались лишь сами собой.
Вскоре руки перестали вырываться из его пальцев, тело расслабилось и челюсти разжались. Гарбуш вытащил палку, в которой остались вмятины от зубов, склонился над больной. Лицо во время приступа страшно искажалось, Ипи становилась похожа на безобразную испуганную старушку с выступающими желваками и морщинистым лбом. Теперь оно разгладилось, вновь приобрело невинную чистоту. Глаза закрыты: она спала. По лбу, скулам и нижней части подбородка овалом тянулись белые точки, шрамы, которые уже никогда не сойдут. Гарбуш склонился ниже, коснулся губами лба и тут же выпрямился, ощутив, что кто-то смотрит на него.
Он вскочил, повернулся. В приоткрытой двери стоял Владыка.
– Что вам надо? – прошептал гномороб. – Уходите!
Октон сделал жест, предлагая выйти вслед за ним. Закутав Ипи в одеяло, гномороб на цыпочках покинул каюту и плотно прикрыл дверь.
– Прости меня, Гарбуш, – негромко произнес Владыка в коридоре. Впервые с тех пор, как они узнали друг друга, великий чар назвал его по имени. – Конечно, ты должен знать. Но не говори другим, чтобы не было паники. За нами погоня. Вернее – преследуют меня, но мы летим вместе, значит, в опасности все.
– Погоня? – переспросил Гарбуш. Не желая, чтобы за дверью Ипи услышала разговор, он стал подниматься по лестнице. Владыка пошел следом.
– Но как такое может быть? – спросил гномороб, выбравшись на палубу. – Ведь мы летим. И откуда вы знаете…
Чар прикоснулся пальцем к высокому, почти лишенному морщин лбу.
–
Гарбуш, насупившись, покачал головой.
