городе?
В доме доктора Родериха положение было еще тяжелее. Рассудок к несчастной Мире не возвращался. С ее губ слетали только бессвязные слова, взгляд блуждал и не мог ни на чем остановиться. Того, что ей говорили, она не понимала. Ни матери своей ни Марка, который уже поправился и поочередно с госпожой Родерих дежурил у постели больной, она не узнавала. Пройдет ли у нее этот острый припадок сумасшествия или оно сделается хроническим? Ничего нельзя было сказать.
Слабость у Миры была страшная, как будто вся она была надломлена и разбита. Лежа на постели, она едва была в силах шевелить рукой. Иногда казалось, что она собирается что-нибудь сказать. Марк наклонялся к ней, говорил ей, старался прочесть в ее глазах ответ… Глаза Миры оставались закрытыми, приподнявшаяся рука снова бессильно падала на одеяло. Госпожа Родерих поддерживала себя только усилием воли. Она почти не отдыхала, да и то только по настоянию мужа. Спала она тревожно, постоянно просыпаясь от страшных снов. Ей мерещились в комнате чужие шаги. Она была уверена, что невидимый и неуловимый враг все-таки проник в дом, несмотря на все принятые меры, и бродит вокруг ее дочери. Она вскакивала, бежала в комнату Миры и успокаивалась только тогда, когда находила у ее постели Марка или доктора Родериха.
Каждый день несколько товарищей доктора Родериха приходили на консилиум. Больную всякий раз тщательно осматривали, но ни к какому заключению не приходили. Не замечалось реакции. Не было кризиса. Полная инертность. Наука признавала себя тут бессильной.
Едва успев немного поправиться, Марк стал дежурить у постели своей невесты. Я тоже отлучался из дома редко, только тогда, когда нужно было сходить к начальнику полиции. Штепарк сообщал мне обо всем, что делалось и говорилось в Раче. От него я узнал, что население в сильнейшей тревоге. Составилось убеждение, что город наводнен целой бандой невидимок с Вильгельмом Шторицем во главе и что население совершенно беззащитно перед их дьявольскими махинациями.
Зато капитан Гаралан по большей части отсутствовал. Он бегал по всем улицам, находясь под давлением одной идеи. С собой меня он уже не приглашал. Очевидно, у него в голове зародился какой-то план и он боялся, что я буду его отговаривать. Быть может, он рассчитывал на невероятный случай — встретить Вильгельма Шторица? Или дожидался, когда получит известие, что Шториц находится в Шпремберге, чтобы сейчас же туда отправиться самому? От последнего шага я бы удерживать его не стал, а, напротив, сам бы стал помогать ему покончить со злодеем.
Но возможно ли было теперь рассчитывать на встречу с Шторицем где бы то ни было? Конечно нет.
Вечером 11 июня у меня был продолжительный разговор с братом. Он казался удрученным больше обыкновенного. Я боялся, не заболел бы он. Его бы нужно было куда-нибудь увезти из этого города — во Францию, что ли, но он ни за что не согласится уехать от Миры. Отчего бы всему семейству Родерихов не покинуть Рач на некоторое время? Я решил поговорить об этом с доктором.
Заканчивая в этот день беседу с Марком, я ему сказал:
— Я вижу, ты готов оставить всякую надежду. Напрасно. Помутнение рассудка, поверь, у нее только временное. Она скоро придет в себя, вот увидишь. И все опять будет по-прежнему.
— Могу ли я не приходить в отчаяние, — говорил с рыданием в голосе Марк, — когда все так ужасно складывается? Если Мира и очнется от своего помешательства, то она все-таки не будет защищена от покушений со стороны этого злодея. Или ты воображаешь, что он успокоится и ограничится тем, что он уже натворил? Ведь он имеет возможность сделать все, что захочет. Понимаешь ли ты это, Генрих? Он может сделать все, а мы ничего не можем. Мы против него беззащитны.
— Нет, Марк, это неверно. С ним возможна борьба.
— Но как? Каким образом? — волновался Марк. Полно, Генрих, ты говоришь то, чего сам не думаешь. Нет, против этого негодяя мы совершенно беззащитны. Только запершись как в тюрьме, можем мы от него оградиться, да и то не наверняка. Нельзя ручаться, что он все-таки не проберется как-нибудь в дом.
Марк говорил в страшном возбуждении. Я не мог ему возражать.
Он схватил меня за обе руки, крепко сжал их и продолжал:
— Кто тебе сказал, что мы с тобой здесь одни сейчас? Куда бы я ни пошел, он всюду может оказаться идущим за мной. Мне постоянно кажется, что за мной кто-то ходит, а иногда отступает от меня, когда я подхожу спереди… Когда я хочу его схватить, он уворачивается. У нас у всех завязаны глаза. Мы с ним в жмурки играем.
Марк говорил прерывисто, а сам бегал по всей комнате, как бы ловя невидимку. Я не знал, чем и как его успокоить.
— Мы вот говорим с тобой, а кто знает, не подслушал ли он всего, что мы говорили? Мы думаем, что он далеко, а он здесь. Постой!.. За дверью чьи-то шаги!.. Это он… Идем!.. Убьем его!.. Но разве его убьешь? На такое чудовище смерти нет.
Вот до какого состояния дошел мой брат. Разве я не имел основания опасаться, что если так пойдет дальше, то и он лишится рассудка, как и Мира?
Очень нужно было Отто Шторицу открывать эту проклятую тайну! И зачем он потом сообщил ее такому злонамеренному человеку?
В городе положение не улучшалось. Паника не прекращалась с тех пор, как Шториц своими действиями на городской башне как бы объявил: «Я здесь». Всем казалось, что к ним в дом забрался Шториц. Даже церкви не считались теперь надежным убежищем: ведь безбожнику ничего не стоило кощунствовать и в соборе. Городские власти из сил выбивались, чтобы успокоить население, но ничего не могли сделать. Со страхом бороться трудно.
Вот один из целого ряда фактов, свидетельствующих, до чего дошел всеобщий испуг и как были расстроены у людей нервы.
Двенадцатого числа утром я вышел из дома, направляясь к начальнику полиции. На улице Князя Милоша, не доходя шагов двухсот до Михайловской площади, со мной встретился капитан Гаралан.
— Я иду к Штепарку, — сказал я. — Хотите, капитан, пойдем вместе?
Ни слова не говоря, он повернулся и пошел рядом со мной. Мы подходили к площади Курца, как вдруг послышались крики ужаса.
По улице несся с невероятной скоростью шарабан, запряженный парой лошадей. Прохожие разбегались в разные стороны. Возницы не было. Он, должно быть, упал на землю, когда лошади взбесились и понесли.
Кому-то из прохожих пришло в голову, что это мчится Вильгельм Шториц, что он сам сидит в шарабане, только его не видно. Как электрический ток передалось это соображение всей толпе. Люди кричали:
— Это он!.. Это он!..
Я обернулся на капитана Гаралана, но его уже и след простыл. Я увидел, что он бежит прямо навстречу лошадям с явным намерением их схватить и остановить, когда они с ним поравняются.
Народу на улице в этот час было много. Имя Вильгельма Шторица слышалось отовсюду. В несущихся лошадей летели камни. Из какого-то магазина грянули даже мушкетные выстрелы.
Одна из лошадей упала с простреленным бедром. Шарабан наехал на нее и опрокинулся. Толпа моментально окружила экипаж, хватаясь за колеса, оси, кузов. Сотни рук принялись ловить Шторица, но встречали только пустое место.
Невидимый возница, если он только был, успел соскочить с шарабана прежде, чем тот опрокинулся. Никто не сомневался в том, что в шарабане ехал Шториц, пожелавший еще раз поглумиться над городом.
Так все думали, но на этот раз ошибались. Вскоре прибежал мужичок из пушты, владелец взбесившихся лошадей. Он их оставил без присмотра на Коломановом рынке, а сам куда-то отошел. Лошади без него понесли. Он очень рассердился, когда увидел одну из них на земле. Но его никто не слушал. Хотели даже его побить, так что мы с Гараланом насилу выручили его.
Я повел капитана с собой в ратушу. Господин Штепарк уже знал о приключении на улице князя Милоша.
— Город обезумел от страха, — сказал он, — и я просто не знаю, до чего это безумие может дойти.
