— Да… и все же… ты начал не очень-то маленьким…
— Маленьким!.. — прервал Жан, делая ударение на этом слове.
— Да. Маленьким… маленьким! — повторил сержант Мартьяль, взгляд которого, уставившись на мнимого племянника, просветлел.
— Не забудь, — прибавил Жан, — что «маленький» по-испански произносится «пекуэно».
— Пекуэно, — повторил сержант Мартьяль. — Хорошо, это слово я знаю, да, пожалуй, еще с полсотни, а то и больше, хотя мне, по правде сказать, трудно было их усвоить.
— О! Дырявая голова! — возразил Жан. — Разве я не заставлял тебя ежедневно повторять испанский урок, пока мы плыли на «Перере»?
— Ну чего ты хочешь от меня, Жан?.. Ужасно тяжело старому солдату, который, как я, всю жизнь говорил только по-французски, изучить это андалузское наречие!.. Да, обыспаниться мне трудно…
— Ничего, это сделается само собой, дорогой Мартьяль!
— Да, я уже знаю около пятидесяти слов. Я умею попросить есть: «Бете шес аЬо йе сотег»; пить: «Оете иес ае Ьеег»; спать: «Фете иес ипа сагаа»; куда выйти: «Еизепете иед е сатто»; сколько это стоит: «СиапЮ уае ево?» Я умею также сказать спасибо: «Огаай!»; здравствуйте: «Виепое спав»; прощайте: «Виепо поспев»; как ваше здоровье: «Сато еа иес?» Еще я могу поклясться, как настоящий араго-нец или кастилец: «СагатЫ се сагатЬа!»???
— Хорошо… хорошо!.. — воскликнул Жан, слегка краснея. — Не я выучил тебя этим ругательствам, и ты хорошо сделал бы, если бы не употреблял их при всяком случае…
— Что делать, Жан!.. Привычка старого унтер-офицера… Всю свою жизнь я упражнялся в таких словах… Когда их нет в разговоре, мне кажется, чего-то не хватает! И вообще, нравится этот самый испанский язык, на котором ты говоришь, как какая-нибудь сеньора.
— Хорошо, Мартьяль…
— Да, конечно… Дело в том, что в этом языке существует такая масса ругательств… почти столько же, сколько слов…
— Ты, конечно, лучше всего запомнил именно ругательства…
— Согласен, Жан, но смею тебя уверить, что полковник Кермор, когда я служил под его началом, никогда не упрекал меня за это.
Жан подошел к старому солдату и с улыбкой взглянул на него. А когда солдат привлек его к себе и обнял, он сказал ему:
— Не надо меня так любить, сержант!
— Да разве это возможно?
— Возможно… и необходимо… по крайней мере тогда, когда мы на людях…
— А когда мы одни?..
— Тогда можно. Но все-таки надо быть осторожным…
— Это будет трудно!
— Ничего нет трудного, раз это необходимо. Не забывай, что я племянник, которого дядюшка держит в ежовых рукавицах…
— В ежовых рукавицах!.. — воскликнул сержант Мартьяль, поднимая толстые руки.
— Да… ты должен был увезти этого племянника в путешествие… потому что не было никакой возможности оставить его дома одного… из боязни, что он натворит каких-нибудь глупостей… Из этого племянника ты намерен сделать такого же солдата, как ты сам…
— Солдата!..
— Да… солдата… которого надо воспитывать сурово и которого ты должен строго наказывать, когда он провинится…
— А если он не провинится?
— Провинится! — ответил, улыбаясь, Жан. — Потому что он негодный мальчишка. А когда ты его накажешь публично…
— …я потом наедине попрошу у него прощения! — воскликнул сержант Мартьяль.
— Это как тебе будет угодно, мой храбрый товарищ, но с условием: чтобы никто нас в это время не видел!
Сержант Мартьяль заявил, что в этой запертой комнате отеля их никто не может видеть, и крепко поцеловал племянника.
— Ну, теперь, мой друг, — сказал Жан, — уже время ложиться спать. Иди в свою комнату, а я запрусь в своей.
— Может быть, ты хочешь, чтобы я остался сторожить у твоих дверей?.. — спросил Мартьяль.
— Это бесполезно… Опасности нет никакой.
— Конечно, но…
— Если ты с самого начала будешь меня так баловать, то ты плохо исполнишь свою роль свирепого дядюшки…
— Свирепого!.. Разве я могу быть свирепым с тобой?
— Это нужно… чтобы отклонить всякие подозрения.
— И зачем, Жан, ты только поехал?..
— Потому что так было нужно.
— Отчего ты не остался у нас в доме… там… в Шан-тенэ… или в Нанте?
— Потому что мой долг велел мне ехать.
— Разве я не мог бы предпринять этого путешествия один?..
— Нет.
— Бороться с опасностями — это мое ремесло!.. Я только этим и занимался всю жизнь!.. К тому же для меня они далеко не то, что для тебя…
— Поэтому-то я и настоял на том, чтобы сделаться твоим племянником.
— Ах! Если бы можно было посоветоваться на этот счет с полковником!.. — воскликнул сержант.
— А как? — ответил Жан, лоб которого нахмурился.
— Да, это невозможно!.. Но если мы получим в Сан-Фернандо нужные указания и если нам суждено будет когда-нибудь его увидеть, что он скажет?..
— Он поблагодарит старого сержанта за то, что он внял моим просьбам, что он согласился предпринять со мной это путешествие!.. Он скажет, что ты исполнил свой долг, как и я!
— Ну конечно!.. — воскликнул сержант. — Ты всегда делаешь со мной что хочешь!
— И это вполне правильно, потому что ты — мой дядюшка, а дядюшки должны всегда слушаться своих племянников… конечно, не при людях!
— Да, не при людях… Это уже решено!
— А теперь, мой добрый Мартьяль, иди и спи хорошенько. Завтра мы с утра должны сесть на оринокский пароход. Опаздывать нельзя.
— Спокойной ночи, Жан!
— Спокойной ночи! До завтра!
Сержант Мартьяль пошел к двери, открыл ее, затем старательно запер, убедился, что Жан повернул в замке ключ, и задвинул внутреннюю задвижку. Несколько минут он оставался на месте, прислушиваясь. Затем, убедившись, что мальчик лег, направился в свою комнату. Здесь он ударил себя кулаком по голове и произнес:
— Да!.. Дело нам предстоит трудное!
Кто же были эти два француза? Откуда приехали они? Что привело их в Венесуэлу? Зачем они вздумали играть роль дядюшки и племянника? С какой целью собирались они плыть на оринокском пароходе и куда?
На эти вопросы трудно было бы дать обстоятельный ответ. Все станет понятным в будущем.
Впрочем, вот что можно было заключить из только что приведенного разговора.
Это были два француза, оба — бретонцы, из Нанта. Но если их происхождение было ясным, то гораздо труднее было сказать, что их связывало и какие между ними были отношения. Прежде всего, кто был этот полковник Кермор, о котором они так часто говорили, и притом с таким волнением?
Во всяком случае, молодому человеку нельзя было дать больше 16–17 лет. Он был среднего роста и
