Год рождения 1921

вишневого цвета. Левая рука не слушалась, как потом после инсульта. Стрелял из автомата без нее. На мне была хорошая венгерка. Пять или шесть осколков прорвали на ней по касательной всю спину, но подкладка уцелела. Я ее посмотрел и выкинул. Два осколка пробили фуражку.

Немцев явно кто-то наводил: уж больно точно бомбили. В дивизионе ранило пять человек и сгорела одна зенитная установка.

В дивизионе был взвод малой зенитной артиллерии. Пятнадцатого он сбил «юнкерса». По этому поводу смеялись: попали, когда тот сам сел на ствол. «Юнкерс» был метрах в ста от установки и упал, как топор. Комвзвода Руденко, его звали «русский офицер», и его зам Хабибулин устроили по этому поводу страшный выпивон.

После бомбежки немцы двинули танки. Вообще у них хорошо было отлажено взаимодействие. У нас за всю войну так и не наладилось. Особенно трудно стыковаться с авиацией. Вроде, и рации были неплохие. Часто слышишь, как переговариваются истребители или штурмовики, а связаться с ними не получалось.

Мимо нас по шоссе прошли на Марьино три группы танков по восемь штук. Я сидел совсем рядом от шоссе, за кустом. В люке переднего танка стоял офицер в черной кожаной куртке, черном берете, в белоснежной сорочке. Похоже было, что он сам себе очень нравился.

Мы тут сваляли дурака. Если бы поставили здесь артиллерийский дивизион, то танки эти мы бы расчихвостили.

Разметав сводный отряд, слепленный из бригады Ротмистрова, дивизиона Игоря Косова и разрозненных пехотных частей, немецкая танковая колонна прошла через Ямок на север.

А слева от Ленинградского шоссе, в каком-нибудь километре от Ямка, вот уже год лежали в братских могилах тысячи польских офицеров.

Уходивших с боями от немцев на восток в тридцать девятом. Сложивших оружие перед Красной Армией. Расстрелянных здесь НКВД в сороковом. Как в Катыни…

О чем шептались бесплотные тени польских майоров, капитанов, хорунжих, прислушиваясь ко вновь наползающему на них лязганью гусениц немецких танков? О чьем поражении молились их неупокоенные души?

После того как немецкие танки прошли мимо нас на Марьино, командир дивизиона послал меня в обратную сторону, к Медному: «Поезжай, выясни, что и как». Я мотнулся на машине со своими ребятами.

Метров через восемьсот, на перекрестке перед медновским мостом, увидел Ротмистрова, Кулешова и Конева. Все трое – будущие маршалы.

Как раз семнадцатого октября был образован Калининский фронт, и Конев назначен его командующим. Он этим утром прилетел на У-2 и сел на поле. К нему перешло командование нашей группой. Конева я тут увидел в первый раз.

Начальство решало, как за танками не пустить пехоту. Конев сказал: «Надо подержать этот перекресток». Кулешов показал на меня: «Вот он и подержит». Дали мне два ручных пулемета.

Эта сцена у медновского моста потрясает. Только что, всего две недели назад, Конев, щит столицы, командующий Западным фронтом, повелевал могучей силой – шестью армиями, сотнями тысяч солдат, офицеров, генералов…

Все рухнуло, как в страшном сне, – и вот Конев на безмерно сузившемся пятачке его возможностей ставит боевую задачу перед залетной стайкой косовских хлопцев.

Жуков, спасший тогда Конева от Верховной кары, анализировал после войны причины октябрьской катастрофы: «Я не могу умолчать, сколь неповоротливо оказалось командование западным фронтом, в чем виноват, прежде всего, командующий Конев».

На спуске с медновского моста лес не подходит к шоссе. Но там были какие-то песчаные карьеры, справа от спуска. В них мы и устроили засаду.

Немцы ехали на двух могучих дизелях, «маннах», метрах в десяти друг от друга. Рота, которая была нужна в Марьине, по шестидесяти человек в машине, вплотную, плечо к плечу. Немцы катили очень самонадеянно, и очень удобно было стрелять.

Мы стали бить по брезентам. Каждая пуля находила цель. Раненые кричали – ужас! Живые рассыпались по кюветам и уползли назад. Нас не преследовали. Их потрясла неожиданность. Кроме того, вероятно, первыми пулями убило старшего офицера. А то бы мы так легко не отделались.

Вернулись к себе. Командир дивизиона приказал мне: «Забирай раненых и уматывай». У нас были раненые после бомбежки и Камушкин после вчерашнего дня. А в обе стороны по шоссе – немцы. Я решил прорываться сквозь танки через Марьино. Погрузил раненых в машину. Камушкин, когда грузились, успокаивал: «Ребята, не торопитесь».

Уже после войны еду я с женой в метро. Вдруг слышу: «Игорь! То-то знакомая, вижу, морда». Я глянул – Камушкин! Он был начальником отдела учебных заведений ракетных войск.

Разогнали полуторку перед Марьиным так, что она аж стонала. Немцы уже повылезали из танков, ходят-бродят по деревне. Они никак не ожидали такой наглости. Мои артисты прямо с бортов шпарят из автоматов. Если бы кто из танкистов оставался в танке, то запросто мог бы шлепнуть нас из пушки. Но мы проскочили.

Около Торжка встретил авиационную часть. Там моих раненых перевязали, но брать не стали. Госпиталь был у Вышнего Волочка. Сдали там раненых. Нас накормили, и мы уже под вечер семнадцатого вернулись в Дубровку, под Марьино.

Только здесь я как-то очухался: бой кончился. Семнадцатого октября был какой-то непрерывный кошмар. Все перепутывалось.

Но это было еще не все. В Дубровках я встретил офицеров из бригады Ротмистрова и нашего командира взвода подвоза Карпова. Он рассказал, что в Марьине у нас остались три машины взвода подвоза: одна – с продуктами, две – с боеприпасами, сверхсекретными снарядами М-13.

Наши машины вошли в Марьино с одной стороны, немецкие танки – с другой.