А братия и вправду заметно скисла. Дефолт, он ведь не только по карману – по мозгам стукнул. Не только банки – лопнула сказка про розовый московский капитализм, который всех осчастливит согласно купленным билетам. Единодушно стояли они против его поросячьей сытости – но грянул дефолт, и вот, чуть ли не половина сестер и братьев потеряли работу, чуть ли не каждый третий – сбережения в банках. А некоторые даже по второму разу, считая Мавроди. То есть душой восставали, а руками, головами, совестью, процентами оказались повязаны. По грехам нашим – думала Кома, но молчала. И без нее хватало надрыва.
Истерика затаилась в уголках глаз, уголках губ, забилась по щелям на кухнях, прорывалась эпилептическими припадками на общих собраниях. Истерика стала главным содержанием исторического момента. Сама мысль, что они надолго, если не навсегда, застряли в общаге, своей унылой прямолинейностью уводила в коридоры общаги и упиралась в истерику. Общая воскресная молитва держала по-прежнему – но теперь они были братьями не в радости, любви и надежде, а по несчастью. Как-то, оглядев зал, Кома увидела, что каждый молится за себя. И – содрогнулась.
Потерять квартиры для многих оказалось страшнее, чем потерять веру.
Как раз перед дефолтом на экраны вышел «Титаник» с невероятным мальчиком в главной роли, Леонардо Ди Каприо. Там все было сказано и показано в лоб. Отправитель не постеснялся закольцевать самое бюджетное за всю историю человечества послание прямыми намеками, показав наших людей и наши глубоководные аппараты – это уж, как говорится, для самых сообразительных... Кома несколько раз прокрутила фильм, сочувствуя Леонардику и внимательно отслеживая второстепенного персонажа – Джона Уитфорда, старпома обреченного корабля. Она помнила комментарий Учителя: «Титаник» разорвали противоречия между пуританской этикой верхних палуб и теплыми, земными религиями трюма: иудаизмом, православием, католицизмом. А пресловутый алмаз, восемьдесят лет пролежавший на дне – это и есть сокровенное знание, сиречь главная правда. По фильму его опять бросают в пучину – но это еще бабушка надвое сказала...
Кома вздыхала, глядя, как с кормы, вставшей дыбом, срывались в океан пассажиры 3-го класса. Думала, что умеет смотреть сквозь. Думала, что уже все знает.
Как бы не так.
Безработную братию Пал Палыч с готовностью принимал на стройку. Зарплатки там выходили крошечные, зато работали на себя. Потихоньку копошились, потом наладили поставки кирпича из-под Дмитрова, и вообще, как выражался Пал Палыч, «опора на отечественного производителя себя оправдала». Работавшие на стройке молились на него не меньше, чем на Учителя, называли деловым гением и отцом. Даже наметилась своего рода конкуренция авторитетов. Кома, когда говорили об этом, отвечала кратко: бытие определяет сознание. Они же теперь строители, люди с мороза. Строители молятся не Богу, а на прораба. Это понятно. Это пройдет.
К зиме 99-го вставили окна и перешли к отделочным работам. А тут и Ельцин отрекся. Осталось совсем чуть-чуть. Поговаривали, что Пал Палыч орет на всех, еженедельно тасует рабочих по корпусам, дабы не только свои собственные квартиры отделывали. Строители и впрямь ходили как ошалелые, заражая общагу предпраздничной лихорадкой.
Ага.
В середине мая, за неделю до госприемки, Совет братства собрался в верхнем фойе кинотеатра «Форум». Почему не в общаге, как обычно, и почему так срочно, в четверг, за три дня до воскресного собрания – никто не знал. Пал Палыч отнекивался, но был собран и замкнут – значит, что-то случилось. Настороженные члены Совета – в последнее время все и так держались на пределе сил – расселись по креслам. Учитель, склонившись над журнальным столиком, с ручкой в руках вычитывал какие-то документы. Потом кивнул Пал Палычу: мол, начинай. Тот откашлялся и вышел на середину фойе.
Доклад был краток и сокрушителен.
В собственности братии осталось триста квартир. Остальные в течение года перепродавались на сторону, дабы не останавливать стройку. В результате сто пятьдесят братских семей (шестьдесят из них обретались в общаге) лишились своего законного, давно оплаченного жилья.
Кто-то охнул, кто-то смачно выругался, кто-то схватился за сердце. Учитель, с укоризной взглянув на сквернослова, постучал «паркером» по столу. Пал Палыч продолжил:
– Вопрос стоял так: либо мы замораживаем стройку и в результате теряем все – либо отгрызаем себе лапу, как это делают лисы, и выбираемся из капкана. Мы выбрали второй вариант...
– Кто это «мы»?! – спросил профессор Волков.
– Мы – это Пал Палыч и я, – пояснил Учитель. – Сергей Владимирович, я вас очень прошу: давайте дадим Пал Палычу выступить. Очень важно, чтобы члены Совета овладели ситуацией до конца. Понимаю, что ситуация чрезвычайная. Потому и прошу...
Профессор сокрушенно кивнул.
– Так вот, о втором варианте, – продолжил Пал Палыч. – Через неделю мы начинаем заселять «Белый голубь» – это раз. Мы сохранили за собой управляемость кондоминиумом – это два. Что касается минусов... Мы сделаем все возможное, чтобы приживить отгрызенную лапу. Братьям и сестрам, остающимся в общежитии, будем оплачивать аренду. Будем тянуть их за собой и потихоньку вытаскивать. Впереди новые проекты. По десять – пятнадцать квартир в год – это в наших силах. Вытащим всех, кто останется на плаву. Это наш долг в прямом и переносном... То есть во всех смыслах. И мы это сделаем.
– Огласите, пожалуйста, весь список, – глумливо прогундосил профессор. – Очень хочется знать, кого вы оставили на плаву.
Пал Палыч замешкался, оглянулся на Учителя. Тот встал. В руке у него затрепетал список.
– Я зачитаю фамилии тех, чьи квартиры проданы дважды, – сказал Учитель. – Сразу скажу: фамилий присутствующих в нем нет. Так что давайте без паники. И еще. Представьте ситуацию, когда евреям, избранным в юденрат гетто, немцы приказывали выставить двести, триста, тысячу человек на расстрел, и евреям самим приходилось составлять «расстрельные» списки... То есть я очень прошу: не спрашивайте, чем мы руководствовались, составляя свой список. На этот вопрос у меня нет ответа...
В наступившей тишине Учитель огласил сто пятьдесят фамилий. Отец Александр Жуков, сидевший справа от Комы, все это время беззвучно молился. Сама Кома лишь изредка открывала глаза. Смотреть было больно. Пожалуй, после Учителя она лучше всех знала людей, на ее глазах вычеркиваемых из жизни. Во всяком случае, каждого из шестидесяти, проживавших в общаге (а с членами семей набиралось сотни полторы). И – конечно же – там был отбор. Волчья выбраковка припадочных, угловатых, несогласных, беспомощных... Пал Палычу и не снилось такое знание людей, живущих в общаге. Таким знанием, кроме Комы, обладал только один человек на свете.
Зато Пал Палыч хорошо знал своих строителей. Из них в список «лишенцев» вообще никто не попал.
– Вот так, – сказал в пустоту Учитель, зачитав сто пятьдесят фамилий. Постоял, потом вернулся на свое место за столиком и отчужденным голосом предложил:
– Теперь вопросы...
«Апостолы» заерзали, завздыхали, затем сотник Иван Андреевич Латышев, пухлый жизнерадостный очкарик, откашлялся и спросил:
– И как же теперь прикажете людям в глаза смотреть?
– На вас нет вины, – жестко ответил Учитель. – Вина целиком на мне. Впрочем, если кто-то посчитает возможным отказаться от своего жилья в пользу обездоленных, сообщите Пал Палычу. Дело поправимое.
Пал Палыч кивнул, подтверждая сказанное.
Желающих не нашлось.
Не давая «апостолам» опомниться, Учитель заговорил о предстоящем воскресном собрании. Братьям и сестрам предстоит узнать горькую правду. Он, Учитель, выступит и расскажет все как есть, без утайки. Это его крест, его долг по отношению к людям. Но всякое коллективное мероприятие заключает в себе так называемый организационный момент. Суть момента в том, что его надо организовывать. То есть необходимо, чтобы к воскресному собранию реальным собственникам были выданы ключи от квартир. Недаром политикусы всех стран и народов талдычат: дайте мне оргмомент, и я переверну мир. Вот они и перевернули его с ног на голову. Тем не менее: необходимо сделать все, чтобы сохранить братство. И если
