прогнал, понял? Так и рули.
За последние дни пришли два или три новых парня, одного из них дали мне. Очень ответственного, но тормознутого. Запоминает слова и движения, а потом повторяет их, как в замедленном фильме. Я ему твержу, чтобы он сам что-то придумывал новое, для него более подходящее, а он перед тем, как подойти к какой-нибудь тетеньке, шевелит губами, будто молится, потом выдвигает вперед подбородок и идет, как на приступ. Встанет над женщиной, поглядит ей в глаза, а потом улыбнется, как маньяк своей жертве, и говорит: «Здравствуйте!». Конечно, пугаются.
Мы стояли с ним на Чистых прудах и разучивали, как к бабам нужно подходить. Сначала он изображал бабу, потом я. И каждый раз, когда я смотрел, как он подходит, появлялось ощущение, что он сейчас ударит.
– Да надо не ровно стоять перед ней, а двигаться. Бодимоушн нужен, понимаешь? Ладно, хрен с тобой, давай с мужиков начнем. Вот, перед тобой инженер обычный, совковый. Я – инженер, так? Он плохо одет, и его всю дорогу все гнобят, и жена тоже. Или жена вообще ушла к другому. И придет он вечером в пустую квартиру, и будет только думать всякие глупые мечты, что когда-нибудь станет крутым. Так?
Андрюха согласно кивает и держит в руке огромную коробку с игрушечными паровозиками.
– Да поставь ты эту коробку. И вот, представь, подходит к нему, к инженеру этому, молодой, с виду богатый человек в красивом костюме, в галстуке, от него одеколоном пахнет, он как будто только что из своего «БМВ» вылез. Подходит и говорит с ним, как будто перед ним не инженер, а директор гостиницы «Россия». Понял? Этот человек должен забыть про свои раздумья о смысле жизни, про свои мечты и почувствовать себя директором. Давай, попробуй. Правильно поручкайся, узнай, как дела, пошути с ним, давай.
Ему, Андрюхе, по-моему, только в кремлевской роте служить, с «СКСом» у мавзолея стоять. Ладно, потащили коробки дальше.
Чтобы открыть свой офис, нужно, чтобы пятнадцать твоих ребят сами стали инструкторами. Это сколько парней надо сделать такими же, как ты, чтобы подняться на следующую ступень? Много, – а то некоторые безнадежные, другие уйдут. У самого, может, терпения не хватит.
Странно, но, выходя из офиса вечером, я утрачивал способность правильно подходить к женщинам. Я смотрел на них в метро, и многие казались мне гораздо более привлекательными, чем Алена. Я следил за тем, чтобы у меня все время была в кармане пачка мятного «Стиморола» на случай, если со мной заговорит одна из них. Чтобы дышать чище.
Я поглядывал на них, но если они поднимали на меня глаза, то сразу утыкался в книжку или журнал, ни о каких улыбках, бодимоушнах и речи быть не могло. Я стеснялся не только девушек, но и всех остальных окружающих меня людей. Днем я работал, я был выше их по определению, а вечером эти люди обступали меня, как персонажи дурного сна, они тоже были уставшими и осунувшимися или немного подвыпившими, и я не имел над ними никакой власти. Девушки становились недоступными, они оглядывали меня из своего далека, они сидели в метро между незнакомыми людьми, тесно сжав колени, или смеялись и болтали друг с другом и со своими мужчинами. Взгляд этих девушек, которые так преданно глядели мне в глаза днем, холодел, если я отваживался смотреть на них чуть дольше.
Ехал домой каждый вечер и боялся того момента, когда я подъеду к своей станции, так и уткнувшись в книжку, когда я выйду на холодную улицу один и начну прикуривать. Я заранее знал, что так именно и случится, но каждый раз на что-то надеялся.
Иногда, уже поздно вечером, я вдруг одевался, завязывал галстук и шел к метро, убеждая себя, что мне нужно купить сигарет. Я торопился, почти бежал туда, задыхаясь, чтобы, потоптавшись около ларьков, идти обратно. Я надеялся, что, может быть, услышу, как кто-нибудь окликнет меня: «Молодой человек, подождите...». Мотался по квартире, вглядываясь в темные окна, заваривал себе очередной кофе.
А утром ругал себя за то, что опять не выспался непонятно из-за чего. Полон город красавиц, которые только ждут, пока ты им свистнешь.
Многие ребята сразу же уходили. Помотаются по Москве полдня, посмотрят на эту работу, сунут тебе коробку в руки: «Не обижайся, Сергей, я пойду. Это все не для меня». Другие остаются, но продают день изо дня так помалу, что их увольняют. Третьи недовольны порядками. Ребята, которые одновременно со мной стали инструкторами, – Ромка из Иркутска и Вовка из подмосковной Истры, пока никого не набрали себе в команду. Мне еще повезло, один парень шустрый попался, хорошо работает.
После работы частенько заходим в кафе у метро. Берем по соточке, потом стоим в пальто и в кепках за столиками, макаем сосиски в кетчуп, закусываем.
– Свое такое дело иметь, конечно, заманчиво, – Рома смотрит задумчиво в пластиковый стаканчик, держа его в руке перед собой, – а то под этими мудаками ходить не могу. Компания тебя облагодетельствовала, компания тебя человеком сделала, почему от тебя с утра водкой пахнет, почему без улыбки – сил больше нет слушать это все.
– Мне тоже этот пендос вертлявый, ну, Вася, говорит недавно, что галстук я не так завязал. Какое его дело? – Вовка двигает боксерской челюстью. – Схватил меня за галстук, понял? Я ему тогда на ногу встал больно и сказал, что у него самого ботинки не чищены. Мудила, блин.
Да, если Вовка встанет, мало не покажется – центнер-то в нем наверняка есть.
– Смотри, а то выгонят тебя, – говорю, – Васька взъестся, и выгонят.
Мне немного даже стыдно, что я не жалуюсь ни на что. Надо тоже что-нибудь такое, в тему, сказать. Я, в отличие от них, рад, что хожу работать, потому что можно весь день не думать, а после того, как сдашься, вот так вот поболтать с ребятами.
Мне страшно возвращаться в свою квартиру. Телевизора нет, делать нечего. Вчера, пока не лег спать, листал телефонную книжку, думал, кому позвонить, и не придумал. Позавчера, толком не пожрав, напился пива и позвонил брату в Америку. Он что-то говорил, а меня тошнило, и я блевал на пол рядом с кроватью, прикрывая трубку ладонью, чтобы он не слышал.
После Нового года пошел в один день сразу с двумя новенькими. Взяли каждый по коробке полицейских машин, они – эти машины – уходили хорошо, и, чтобы за добавкой в контору не возвращаться, я выписал сразу три коробки. Если идешь с новенькими, то весь товар записываешь на себя.
На Ленинском проспекте у моего подопечного уперли всю его коробку. Вернулись в офис – менеджер сказал, что такое иногда случается, переживать не надо. Парень этот, конечно, лопух, но ответственным был ты, так что с тебя спрос. Деньги за пропавший товар нужно вернуть в три дня, сумма небольшая – всего четыреста долларов. И лучше не тянуть, так как потом за каждый день просрочки будут расти проценты. В случае неуплаты разбираться придется с теми парнями, что сидят на охране.
Четыреста баксов!
Только вчера отдал Аленке полтинник. Нашел, чем занять себя вечером, – поехал, встретился с ней, дал деньги, сказал, что на дочку. Хотелось выпендриться. Пришлось звонить и просить обратно.
Бронзовый лохматый Бетховен ушел за двести пятьдесят долларов по цене лома цветного металла. Тридцатку дали за старый фотоаппарат, еще пятьдесят были отложены для Георгий Семеныча, по десятке скинулись Рома с Вовкой.
Витька по старой дружбе помог с машиной, чтобы отвезти Бетховена в магазин. Пока спускали его к подъезду, так умаялись, что даже подташнивать стало, руки потом еще два дня тряслись – тяжелый, собака.
Но еще тяжелей было разговаривать с матерью. Мне-то этого композитора совсем не жалко было, а для нее, как я понимаю, он был еще одним кусочком ее прошлого, который исчезал за порогом. Его упрямый подбородок, застывшие крупные черты лица обещали какую-то надежность и стабильность. Бетховен, старинные часы, которые когда-то каждые полчаса будили гостей своим боем, темная мебель с бирками ХОЗУ Кремля на задних панелях, цветы, которые жили на всех подоконниках, – они как будто уже утратили внутреннюю связь, но пока что держались вместе по привычке, создавая своим присутствием ощущение дома. Даже переехав в другую квартиру, они расположились в подобии прежнего, раз и навсегда заведенного порядка.
Если я даже в моем теперешнем состоянии все еще стремился добраться, доползти до своего призрачного будущего, то мама, наоборот, была обращена лицом к прошлому. Такому же недостижимому, но, может быть, чуть более реальному. Уход Бетховена усиливал разрыв с этим прошлым.
Мама не одобряла этой моей работы и не ждала от нее ничего доброго. Бетховена предложила сама,
