Швейцарии, как я могу догадываться, полно гор, но моря нет – а на хуторе К. дело обстояло самым противоположным образом. Так что это сравнение не выдерживает критики!
А кроме того... Если говорить о красоте, то есть, по сути, о любви... Я побывала во многих ярких, экзотических местах мира – и поняла, что есть любовь-тщеславие, любовь-престиж («вот я – на фоне кактусов, попугаев и зарослей чапараля») – и такую любовь может, вместе с туристическим буклетом, предоставить множество мест – а есть любовь-отрада, любовь-покой, и ее мне дарят только места, так или иначе сходные с тем, в котором я родилась. Эти места – country sides на берегах Балтики.
Вот о Балтике-то и пойдет речь.
Про лес я тоже не забыла, но описывать его не берусь, хотя к морю от хутора К. тропа шла именно лесом. Я слишком люблю это счастье и волшебство, лес, чтобы оскорбить его неизбежной неточностью. Последние, кто достойно справлялись с данной задачей, поумирали в первой половине двадцатого века. Так что повторю написанное раньше: лес был.
Море описывать проще. Объясню почему. Я вовсе не собираюсь, на манер Клода Моне, давать оттенки и полутона морской акватории. Я хочу, несколькими словами, попытаться обрисовать функцию Балтики – и не планетарную, а увы, ту, что оказалась загнанной в политические тиски.
В нормальной – или, как говорят, «приличной» – стране море зовется свободной стихией. И служит именно для преодоления человеком пространства. А я родилась на берегу залива, где население, так или иначе, грезило об одном: как бы сбежать в Финляндию? На лодке, в галоше, вплавь или вброд. Помимо известных технических сложностей, население от этих попыток останавливал закономерный вопрос: а существует ли эта Финляндия вообще? Или ее выдумали идеологи-экономисты, чтоб подороже загонять населению плавленый сыр «Виола»?
Балтика для меня, с самого моего детства, была границей. Именно границей – в самом грозном, стихийном, непреодолимом виде. Правила границы: до нее, то есть до берега, – можно, а дальше... А дальше нельзя, потому что дальше не существует ничего. А если существует кое-что, то в очень опасных формах – не говоря уж о содержании.
Море – рубеж.
Море – стена.
Море – конец всему.
И потом: в местах моего детства море, представленное Финским заливом, было и остается смехотворно мелким... На поверку это выглядит так: вы добросовестно бредете к горизонту минут семь – и, в том месте, где (как это казалось вам с берега) мог потонуть бы и авианосец, встречаете стоящую по колено собаку. То есть Балтика нами, детьми, считалась, как бы это сказать... недоморем. Вот Черное – было морем. Настоящим!
А кто его видел? Впервые я увидела «настоящее» море уже во взрослом совеем состоянии. А до того – только сочиняла. Вот, например, небо на дальнем горизонте так причудливо и богато меняет оттенки, что можно подумать: там – настоящее море, там столько воды, что не осознать, там такие глубины, что не представить, а вон те облака – волны.
Но с годами, насмотревшись других морей, я оценила именно Балтику. И полюбила только ее. Юг для меня – неизменно чрезмерен, аляповат, кричащ. Южное море – это яркий, вполне тиранический, китч – вроде рекламного плаката, где анилиновыми красками изображены: синяя-пресиняя туалетная вода и белая-пребелая пена для бритья; над всеми этими – буклетно-тропическими божественностями – канареечно сияет кулончик солнца.
А Балтика – седа и уютна, как моя бабушка – та, что спрашивала про успех.
Бабушка – своя, родная, домашняя...
Балтика – тоже.
...И вот, катя перед собой колясочку с сыном, я выхожу со двора семьи Калью, – и направляюсь к морю. Спускаясь с пригорка, я пересекаю шоссе – и вступаю в лес. На лесной поляне, отделенной густыми зарослями от тропы, стоят две загадочные постройки. Загадочные, потому что, во- первых, это коттеджи, во-вторых, потому что недалеко от входа в них всегда красуются альпинарии – выложенные из камней пирамидки, породненные с разнообразной пестротой маленьких изящных цветов, – а в-третьих (в-главных), потому что вокруг них так уютно, чисто и тихо, как никогда не было в моей жизни – и, вспоминая свою прежнюю жизнь, – ощущаешь ее как беспрерывную бомбардировку, и хочется плакать.
А возле самого выхода на берег, оставаясь при том целиком под сенью сосен, стоит самый загадочный из всех коттеджей. Возле него нет альпинария.У него нет окон. Никогда я не видела рядом ни людей, ни животных. Но он такой новенький, так сияет свежим деревом!.. Цвет его медовый, янтарный – запах его смоляной – звук его (слышно, как сосновые иглы шуршат по крыше) убаюкивающий: заснешь здесь, а проснешься в Ингерманландии, в Доме детства...
И я, оставив коляску со спящим сыном, захожу в коттедж. Новенький – янтарно-карий – весь обшитый свежеструганными досками коридор... Он поворачивает влево, как лабиринт... Он благоухает лесом, смолой, прогретым песком, морем... Хозяев не видно... Коридор снова поворачивает влево... Кажется, я иду внутри огромной улитки... Волшебное благоухание кружит мне голову... А что я скажу, если хозяева выйдут? Да уж придумаю что-нибудь!.. Окон нет – еще не прорубили – значит и хозяевам рано въезжать. Коридор продолжает поворачивать...Свет поступает из слуховых окошек... Когда же конец этим поворотам?!
Вот он. Взгляд упирается в круглое отверстие на невысоком помосте. По-русски это называется «очко». Девственная чистота отверстия – и всего, что вокруг – на миг сбивает меня на мысль о колодезном срубе... Но это именно «очко». Я попала в общественный туалет.
...А вот, сыночка, море. Ты его не видишь, потому что спишь в коляске. Кабы ты не спал, сынка, вряд ли мы бы сюда смогли выбраться. Там, во сне, ты еще принадлежишь другим морям, другим водам – нездешним.
Но и мне, с морем здешним, не так уж плохо.
Берег абсолютно безлюден. Белый песок, словно засвеченный совсем юным фотографом. Серая вода – с той же засвеченной фотографии... Раздеваясь, заходя в воду, я всякий раз думаю: что же будет с сыном, если я утону? Да не вообще «что будет», а прямо сейчас – через час, через... день? Одинокая синяя колясочка с ее бесценным содержимым – посреди безлюдного берега, белого, как бумага, песка, на фоне леса, загнанного по всей полосе – это отчетливо видно в просветах – за колючую проволоку...
Я долго бреду к горизонту, а вода, словно в хитром аттракционе, так и не поднимается выше щиколотки. Но вот наконец мне уже по колена... по бедра... по пояс... по грудь... по плечи... по подбородок...
Я оглядываюсь назад.
Темная стена леса.
Белый берег.
И на этом снимке, одинокой маленькой точкой, – твоя колясочка, с тобою внутри..
А если бы ты не спал, и смотрел, и мог помнить, ты бы увидел и запомнил вот что.
Темная линия горизонта.
Серая – бескрайняя – гладь.
И на этом засвеченном памятью снимке, темной размытой точкой, – твоя мама.
...Мои детские ощущения Балтики, сколько себя помню, всегда жили на причале у нашего берега.. А на каком же еще берегу они могли бы гнездиться? Были ли другие берега? Ну вот, например, – говорят, у Луны есть обратная сторона. А кто ее видел? Может, обратной стороны нет, а Луна нарисована! Или: про маму говорят, что она директор школы. Да кто в такое поверит? Она же мама! Кроме того: про Луну и про маму говорят открыто, а про другие берега Балтики... Словно их нет в природе.
...И вот, земную жизнь пройдя до половины (надеюсь, не больше), я оказываюсь на Финляндском вокзале. Этот вокзал для меня такой же свой, как часть моего тела. Чтобы из Питера попасть в Дом моего детства, надо сесть на электричку, идущую в направлении Ладожского озера, Невской Дубровки – или Мельничного Ручья. С этим все просто. За столько лет мало что изменилось – даже номер платформы тот же.
Но внезапно случается так, что... Как бы это объяснить... Вот вы прожили всю жизнь в комнате, у которой две двери: одна в кухню, другая – в спальню. Вот вы и ходите из этой комнаты туда-сюда – в спальню, из спальни, в кухню, из кухни. Все в порядке. Но вдруг, почти жизнь спустя, вас подводят к стене и
