Я подошел к кусту шиповника и, безотчетно сорвав цветок, стал обрывать его лепестки; я сорвал второй, третий и продолжал срывать их, пока на кусте не осталось ни одного. Я вспоминал безмолвный ответ Стеллы на мои слова. Я старался воскресить во всех подробностях эту незабываемую минуту, издали заглянуть в сердце Стеллы, чтобы разгадать таинственный символ, казавшийся мне еще накануне таким простым.
«Должно быть, — сказал я себе, с досадой отбрасывая розовые лепестки, лежавшие у моих ног, — должно быть, я плохо ее понял».
С той минуты, как мы расстались, я думал лишь о ней, у меня не было иного желания, как только вновь увидеть ее, и когда вдали показалась милая хижина, меня охватил невольный страх и внезапная дрожь пробежала по моему телу. Я застыл в испуге, словно прочел над дверью этого мирного жилища, где обитало ангельское создание, надпись, начертанную на вратах Дантова ада. [10]
Какова же природа этого смутного предчувствия, которое заставляет нас предугадывать грозящие нам невзгоды и предвидеть приговоры судьбы, карающей нас за то, в чем мы неповинны?
Стелла сидела и рисовала. Я неслышно подошел к ней и стал позади нее. Она оглянулась и приветливо улыбнулась мне. Волнение мое слегка улеглось или, вернее, уступило место другому, более сладостному чувству. Но улыбка Стеллы оказалась для меня роковой.
Подчас любовь вспыхивает в нас лихорадочно и бурно, потрясая все наше существо и заставляя забывать о повседневном. Память не в силах уже удержать неясные и смутные мысли; тело слабеет, глаза застилает туман, кровь волнуется, кипит и стремительно приливает к сердцу…
— Вы чем-то взволнованы? — спросила Стелла.
Я схватил ее руку, и мгновенная дрожь, словно электрическая искра, передалась нам обоим, слив воедино все наши ощущения.
Я сделал несколько шагов по комнате и сел подле Стеллы.
Она пристально смотрела на свой рисунок; я тоже устремил на него глаза свои, ибо не осмеливался более поднять их на Стеллу, и испытывал какое-то отрадное чувство от того, что смотрел на то же, что и она; мне казалось, будто ее взгляд оставляет на бумаге особый, полный глубокого смысла след, словно таинственные письмена, понятные одному мне. И каково было мое удивление, когда я понял, что рисунок этот изображает место нашей первой встречи на краю маленького поля Бригитты!
— Как! — воскликнул я. — Стелла удостоила своим вниманием…
— …красивый вид, — сказала она, покраснев.
— Как удачно передан пейзаж!
— Я собиралась подарить его вам, — ответила Стелла.
Я написал под рисунком: «В память…» — и перо выпало у меня из руки.
— В память дружбы, — сказала Стелла и дописала это слово. Если б она не дала нового исхода переполнившим меня чувствам, я упал бы к ее ногам.
Подойдя к арфе, она взяла несколько нежных аккордов, которые успокоили бушевавшую во мне страсть, и мучительное исступление сменилось глубокой растроганностью. Всякий раз, как я слушал музыку, мне казалось, что я становлюсь как-то лучше… Я украдкой взглянул на Стеллу, и чувство, испытываемое мною в эту минуту, было чистым, как она сама. То неземное выражение, которое лежало на ее лице и отражалось во всем ее облике, вызвало бы невольное уважение у самых порочных людей, заставило бы их склониться перед добродетелью. Я почувствовал, что успокоился, и когда она отошла от арфы, я все еще продолжал слушать.
Растроганность души располагает к доверию, и минута самозабвения уничтожает все светские условности. Я рассказал Стелле о своих родителях, о своей сестре, о Лавли; мы вместе поплакали, и нам стало ясно, что мы не можем жить друг без друга.
Любовь возникает быстро, когда в целом мире вас только двое и когда так хочется любить.
Близость вечера несколько умерила солнечный зной, мы вышли из хижины и стали бродить по окрестным склонам.
Есть в горах большой цветок, который растет лишь по обрывам, в песке: это аквилегия; ее голубая чашечка, подвешенная на хрупком и тонком стебельке, внезапно клонится к земле, словно устав от собственной тяжести; это нежное растение — символ жизни того, кто утратил счастье. Стелла любила эти печальные цветы и указала мне на один из них, свисавший со скалы.
Я вскарабкался наверх и сорвал его; но при спуске плохо державшиеся камни стали ускользать у меня из-под ног; ухватившись за тернии, я слегка поранил себе руку, и капля моей крови упала на лазурную чашечку аквилегии. Я собирался уже бросить цветок…
Стелла быстро схватила его и приколола себе на грудь.
Глава одиннадцатая
Бедный Лавли!
Однажды я вышел рано поутру и незаметно для самого себя углубился в лес. Лавли увидел меня издали и подошел; но мысли мои были слишком заняты Стеллой, и я не замечал его. Он схватил меня за руку, прошептав:
— Ты страдаешь…
Я прижал его руку к своей груди.
— Ты любишь, — продолжал Лавли, пристально глядя мне в глаза с тревогой и участием. Его слова болезненно задели самые чувствительные струны моего сердца.
— Ты любишь! О, горе тебе, горе всем, кто любит в этом мире!
Сердце его было разбито — в голосе слышалась глубокая боль, и когда эхо повторило эти зловещие слова, они прозвучали как мучительный стон, и кровь у меня в жилах застыла от ужаса.
— Да, горе всем, кто любит! Знакома ли тебе эта пагубная страсть, что терзает и сжигает душу, что заглушает в нас все лучшее, причиняет людям столько страданья? Пил ли ты уже из этого кубка горечи?
Предвидел ли ты, что встретишь подводные камни, о которые неминуемо разобьется твой челн? Когда кровь мою зажгла первая вспышка страсти, я, как и ты, доверчиво улыбался грядущему, убаюкивая себя мечтами о счастье; но то были детские грезы, ибо на свете нет счастливой любви.
Напротив, погляди, как все вокруг нас воздвигает ей преграды, как все силы небесные стремятся сокрушить ее и злой рок клеймит ее вечным проклятием!
Погляди, как все вступает в заговор, чтобы отравить ее безмятежность, осквернить ее чистоту и превратить нежные ее услады в мучения!
Представлял ли ты себе когда-нибудь свою возлюбленную на смертном одре? Вообрази: вот она борется с неумолимыми страданиями, с подступающей к ней смертью, стараясь удержать ускользающую жизнь; она протягивает к тебе руку, но рука ее уже не встретит твоей; она обращает к тебе взгляд, но уже не увидит тебя; она испускает вздох, за которым уже не последует другого…
— Довольно, Лавли, — воскликнул я, — ты разрываешь мне сердце!
— О, если б знал ты безумие ревности, о, если б ты оплакивал когда-нибудь свою обманутую любовь и мог бы сравнить эти пытки с тем жгучим горем, которое испытываешь, рыдая над прахом возлюбленной, — эта картина, заставившая тебя побледнеть, показалась бы тебе отрадной, как весеннее утро.
Нет, быть отторгнутым от половины души своей мрачным вероломством, вопрошать сердце, которое не помнит уже о прежних чувствах, подавлять в груди своей рыдания в то время, как грудь изменницы дрожит от страсти под поцелуями нового возлюбленного, томиться в одиночестве и знать, что она живет ради другого, быть одному, когда она с ним, — вот предел несчастья!.. Задумайся на мгновение! Кто знает, не встречает ли она в эту минуту твоего соперника?.. Кто знает, не венчает ли она его теми же цветами, что ты сплетал для нее накануне, не трепещет ли она в его объятиях в приливе преступной нежности?
— Лавли, — сказал я, отталкивая его, — оставь меня! Ты делаешь мне больно!..
— Ты не любишь меня больше, — прошептал Лавли.
