возраста Волкова и Воропаевой, вся ответственность за тягостные события последнего дня целиком легла бы на него.
Как бы угадав его мысли, Богатырев сказал:
— А теперь пусть Тупинцев расхлебывает кашу…
— Расхлебывать придется не только Тупинцеву, — заметил начальник Управления. — Нас с вами, Василий Иванович, тоже по головке не погладят. Вот девочку эту жаль. Погибнуть такой смертью…
— За такую смерть надо памятники ставить, — с ударением ответил Богатырев.
— Отцу сообщили?
— На следующее утро. Если только он жив… Последнее его письмо было из-под Харькова. А там… — Белоненко показал на карту, висевшую на стене.
— Да… — Богданов нахмурился. — Ну что ж, товарищи… — Он поднялся и взглянул на секретаря партбюро: — У вас, кажется, еще какие-то дела к капитану есть? С этими анонимками выяснено?
— Эту Голубец следовало бы за клевету привлечь, — с досадой сказал Богатырев, — да ведь что ей предъявишь? Я, скажет, ничего не утверждала, а только высказала свое мнение. Проявила, так сказать, бдительность, а об анонимках ничего не знаю и не ведаю.
Белоненко и Богатырев вышли на площадку лестницы. Давно уже закончился рабочий день, и только в некоторых комнатах еще задержались немногие сотрудники.
— Ну вот, Иван Сидорович, и осуществились твои давние планы. Пожелаю тебе, как говорится, счастливого плавания.
— Тяжело мне. Если бы это было тремя днями раньше… — признался Белоненко. — Смерть эта лежит на моей совести. Что-то недоглядел я… Дневальная говорила, что в ночь перед пожаром Галя приходила и спрашивала меня. Будь я на месте, может, ничего не случилось бы.
Они, молча, спустились с лестницы.
— А Горин что? — спросил Богатырев, открывая дверь в свой кабинет.
— Ходит сам не свой. За пистолет хватался… Застрелю, говорит, мерзавца.
— Еще только этого недоставало! А сейчас он как?
Они вошли в комнату.
— Хочет подавать рапорт о переводе. А жаль. Из него мог бы хороший работник получиться. Начинать всегда бывает трудно, а ему — особенно. На фронте другие законы.
— Нет уж, Иван Сидорович. Если Горин задумал от нас уходить, то из него в будущем воспитателя не получится. И не надо его задерживать, пусть идет… В таком положении, как у вас там создалось сейчас, только и проверяются люди, а когда тишь, да гладь, да благодать, это каждый дурак работать будет. Ну, так вот… Ознакомишься с решением партийного бюро по этому вопросу. Как видишь, даже Тупинцев признал несостоятельность обвинений. Можно только порадоваться его благоразумию.
— Чему я радуюсь, так это избавлению от такого коллеги, — откровенно сказал Белоненко. — А с несостоятельностью обвинений он согласился только потому, что никто бы его здесь не поддержал.
Через полчаса Белоненко простился с Богатыревым. На следующее утро он должен был выехать в Н., оставив своим заместителем Горина.
Соня Синельникова шла по знакомой аллейке, и ей казалось, что она ступает по раскаленному песку. Она шла, опустив глаза, рядом с комендантом Свистуновым, с каждым шагом все медленнее переставляя ноги.
В полном молчании провожали ее тяжелыми взглядами воспитанники колонии, и ни один из них не называл ее по имени, не крикнул, не спросил — почему она снова здесь?
О том, что Синельникова вернулась в колонию с новым сроком, все узнали уже тогда, когда Свистунов и дежурная надзирательница принимали от конвоя троих прибывших несовершеннолетних.
На следующее утро колонисты должны были покинуть свою «Подсолнечную» навсегда. Уже вернулся из командировки капитан Белоненко, уже были уложены личные вещи воспитанников, и сегодня вечером предстояло последнее прощание с местами, где было так много пережито за короткий срок. Ребята расставались с колонией без особого сожаления — они были убеждены, что на новом месте будет лучше. К Белоненко пришла делегация во главе с Мишей Черных. Их беспокоила судьба зеленых насаждений, куда было вложено столько труда и забот.
— Сажали, сажали, а они вырубят? — сказал Черных.
— Не вырубят, — успокоил их капитан. — Здесь все останется как было. Уже решено, что на этом месте будет оздоровительный лагпункт, так что труды ваши не пропадут.
Тогда Черных сказал, что надо сделать подпорки к саженцам, где их еще не успели поставить, и поправить клумбы, помятые во время пожара.
— Пусть люди нас добром вспоминают, — сказал он.
И вот, когда почти все колонисты вышли с лопатами и граблями на главную аллейку, стало известно, что с теплушкой прибыла Соня Синельникова. Это ошеломило ребят. Дело не в том, что освободившийся из заключения вернулся назад «по новой» — такое в лагерях бывает. Но Соню Синельникову освободили досрочно, а во время войны досрочное освобождение — случай исключительный. Этот день был праздником для колонии. Синельникову провожали на волю торжественно, желали счастливой жизни, наказывали «не подкачать» и «оправдать доверие». И потом долго еще говорили о ней, вспоминали и обижались, что нет от нее писем. Потом постепенно позабыли, оправдав ее молчание: «Война ведь… Пока она там устроится…».
И вот теперь она идет по песчаной дорожке от вахты к конторе, где сейчас капитан Белоненко знакомится с «формулярами» вновь прибывших. Вот он открывает дело Синельниковой…
…Все это было как дурной сон, от которого надо было проснуться… И вкрадчивые слова Гусевой и шепот ее о деньгах и драгоценностях, запрятанных в подвале:
— Запомни адресок… Явишься к ним и скажешь, что привезла им кружево. Они спросят: «Сколько метров?» Скажешь: «Двадцать пять»… Слышишь?.. Запомнила?.. А потом поведешь их в подвал. Третий ряд, пятый кирпич… Шкатулочка там железная и еще ящичек небольшой. Убрать все это оттуда надо, не очень надежное место… Они все знают, куда и что… А тебе твою долю выделят…
— А если не выделят? — подозрительно спросила Соня.
— Скажешь им «двадцать пять» — выделят… Сомневаешься?.. А как же я тебе такое дело доверяю? Вдруг ты захватишь все и смоешься?.. — Гусева цепко схватила Соню за плечо. — Учти: не получу я от них условленного знака, что дело сделано, — тебе не жить на свете. Никуда не скроешься, никуда не уйдешь. Понятно? А сделаешь все по-честному — и сейчас с деньгами будешь, и потом я тебя не обижу.
— Они могут всё себе взять и никакого вам знака не дадут. А я в ответе буду?
Гусева усмехнулась:
— Это уж не твоя забота — в них сомневаться…
Соня и адресок запомнила, и дом этот быстро нашла, и о кружеве сказала. Мужчина, на правой руке которого не хватало двух пальцев, и женщина с благообразным лицом и гладко прилизанными волосами долго расспрашивали ее о Гусевой, ощупывая подозрительными взглядами, а когда, наконец, уверились, что посланница «в курсе всего», то стали договариваться о посещении подвала, находящегося за три дома от них. В подвал они проникли без особого труда, хотя было небезопасно шататься по узким улицам этого района, когда все время ходили патрули и часто бывали облавы. Мужчина уверил, что сегодня самое подходящее время: подозрительные дома «прочесывали» вчера, — значит, сегодня будет спокойно.
Кирпич был вынут, и тяжелая металлическая шкатулка уже находилась в руках мужчины, когда в дверях появились вооруженные люди, и раздалась команда: «Руки вверх!».
В дальнейших событиях Соня разбиралась плохо. Так и не поняла она: случайно попали они под «облаву» или за ними следили. Судя по тому, как один из оперативников кивнул мужчине и сказал: «Вот и встретились, Домовой…» — Соня могла догадаться, что этот человек с искалеченной рукой был давно знаком оперативнику и что за квартирой, где он обитает, все время следили. Но теперь ей было уже все равно. «Только бы не в ту колонию… — тоскливо думала она. — Только бы не к капитану Белоненко». Но следователь прямо сказал, что ее отправят обязательно в ту колонию, где она была.
Когда Синельникова прибыла в знакомый ей лагерь и вошла в пересыльный барак, она лицом к лицу столкнулась с Гусевой. В числе других заключенных ее отправили «вне лагеря».
Несколько минут они смотрели друг на друга — Соня испуганно, Гусева растерянно. Потом бывшая
