…Синий дрожащий язычок бесшумно вспыхнул, погас, еще вспыхнул, уже слабее, и замер. А рядом, в сверкающих россыпях углей, мигали и приплясывали такие же синие, такие же призрачные огоньки. С легким шорохом обрушилась, брызнув искрами, невысокая причудливая башенка, и на ее месте сразу вспыхнули и заплясали десятки маленьких веселых огоньков. Вот их становится все меньше, и уже темно- фиолетовой тенью подернулись золотые угли, и по ним забегали искорки.
Все это уже было когда-то… Вот так же догорали в открытой печке золотые угли и так же вспыхивали и умирали синие огоньки пламени. А перед открытой дверцей времянки на ящике сидела девушка. Тело ее дрожало мелкой дрожью, и она никак не могла сдержать эту противную дрожь. А рядом сидел парень — худощавый, светловолосый, на руках его были синей тушью нарисованы какие-то фигуры и написаны какие-то слова.
Парень задумчиво смотрел на догорающие угли и тихонько насвистывал: «Начинаются дни золотые воровской непродажной любви…» Час назад он на руках вынес подсобницу Гальку Светлову из комнатушки, где мастер стройучастка организовал свой «кабинет».
Повезло прыщеватому мастеру: еще секунда — и финка вошла бы ему чуть пониже левой лопатки. И не сидеть бы сейчас Саньке у догорающей печурки и не думать: что же теперь им с Муркой делать? Куда пристроить эту тоненькую девочку с таким особенным лицом и седыми волосами?
О мастере на стройке ходили темные слухи. Разбитные, веселые девчата-строительницы подбросили ему письмишко: «Будешь, стервец, приставать к новеньким — оступишься на лесах. Забудешь, как по земле ногами ходят». Парни ему посоветовали: «Не попадайся в темном переулочке». Прораб не верил сплетням, да и некогда было ему разбираться в любовных похождениях рыжего мастера. Впрочем, никто не приходил к нему с прямой жалобой на мастера. Девчата были не настолько беспомощны, чтобы просить защиты, а интересы парней осторожный сластолюбец старался не затрагивать. Во все эти дела Санька никогда не вмешивался. «Я птица перелетная, мне что?» Он не скрывал, что отсидел три года в лагере и задерживаться на стройке не собирается. Весной он уедет со своей Муркой на Черное море, на вольную и веселую жизнь. На Гальку Светлову он смотрел с недоумением: как попала она сюда? По всему видно — девчонка из «культурных»… Что заставило ее прийти работать на стройку? Его веселая подружка Мурка, каждый вечер встречающая своего парня у разбитых машинами ворот строительного участка, искренне жалела «чудную» подсобницу и тоже спрашивала себя: «Какая нужда толкнула ее на такую жизнь?».
Сегодня, проходя мимо комнаты мастера, Санька и Мурка разом остановились: сквозь плотно прикрытую дверь до них донесся приглушенный крик, потом что-то грохнулось об пол — доска какая-то, потом послышалась возня и опять — сдавленный крик.
Санька насторожился. Мурка с силой дернула дверь. Крючок отскочил.
Мурка крикнула: «Падаль!» — и бросилась вперед, а Санька и после никак не мог вспомнить, когда он выдернул из-за голенища финку и как занес руку над согнутой спиной мастера. Мастер оглянулся, и глаза его застыли. Мурка взвизгнула, повисла на Санькиной руке, Санька опомнился, перекинул нож в левую руку, а правой нанес тяжелый удар в то место, где с перекошенного страхом лица смотрели на него обезумевшие глаза мастера. Полузадушенная, в разорванной блузке, вся в синяках и ссадинах, Галя Светлова билась и вскрикивала в руках подхватившей ее Мурки. Потом Санька донес ее до «подсобки», а Мурка поехала в Марьину рощу, чтобы привезти Гальке хоть какое-нибудь платьишко.
Санька насвистывал «Начинаются дни золотые» и размышлял о том, как бы это спросить Гальку, что она теперь делать думает? Не житье ей теперь на стройке — не так, так этак изведет ее мастер. Девчонки болтали, что отец Гальки большой начальник, а мать определили одним коротким, выразительным словом… «Эта… спуталась с каким-то фраером. Из-за нее Галька и сбежала из дома. А отец и не знает, что дочь из дому ушла. Он у нее на Север улетел». Так говорили девчата.
Санька вспомнил все это и прикинул: «Если так, то домой ей дороги нет. А здесь она долго не вытянет…».
Он закончил свистеть, повернул голову и спросил:
— Куда теперь подашься?
Галька не отвечала. Может, не слышала? Санька промолчал и стал дожидаться прихода Мурки.
Кареглазая его подружка открыла небольшой чемоданчик и вынула, из него серое платье и шерстяную кофточку. Вещи были совсем новые, и Санька, вспомнив, усмехнулся: удачно они тогда поработали.
Мурка скомандовала Саньке отвернуться и переодела Галину, у которой все еще дрожали руки и подкашивались ноги. А потом она взяла ее под руку и сказала: «Ну, а теперь к Саньке на квартиру. Мать примет. Накормит, напоит, спать уложит, а завтра мозгами пораскинем, что и как. — А потом пригорюнилась по-бабьи и грустно добавила: — Совсем еще пацаночка… Беленькая такая, чистенькая… Чаечка морская…».
На квартире их встретила худенькая, робкая женщина с измученным лицом. Она, молча, собрала на стол, молча подставляла гостье тарелки. Потом отвела Галю в маленькую комнатку, где стояла узкая кровать и очень широкий сундук, накрытый полосатым половиком. На сундуке спал громадный рыжий кот. Он посмотрел на Галю зелеными глазами, спрыгнул и стал тереться о ее ноги пушистой мордой.
Женщина тихо проговорила: «Он думает — Маша…» — и, вздохнув, посмотрела на фотографию над кроватью. Из широкой полированной рамы на Галю задорно щурилась молоденькая девушка, очень похожая на знаменитую артистку Франческу Гааль в роли Петера и чуть-чуть — на Саньку Чижа.
— А ты тоже с ними? — непонятно спросила женщина, задержавшись у двери.
Галя машинально ответила:
— Да, с ними…
Женщина вздохнула и тихо вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Это было в марте. А к началу лета жулье Марьиной рощи узнало о новой пацаночке по кличке «Чайка». Кое-кто попробовал было к ней сунуться, но Мурка Глазок отозвала одного из наиболее пылких и сказала ему «пару ласковых», после чего Чайкой могли только любоваться издали. А потом все трое — Санька Чиж, Мурка Глазок и Галя Чайка — поехали к Черному морю — искать счастья.
…Жар в печке потускнел, и синие огоньки мирно уснули под теплым, ласковым пеплом.
Галя подумала: «Пора закрывать» — и встала с пола.
Кто-то неслышно подошел и дотронулся до ее плеча.
— Мне время дневалить, — произнесла Анка Черная. Галя не ответила, придвинула к печке высокую табуретку, легко вспрыгнула на нее. Анка вытащила из кармана вышитый кисет, пошуршала бумажкой. Галя осторожно, чтобы не запачкать рук, положила на круглое отверстие чугунную вьюшку. Не глядя на Анку, сказала:
— Курить не смей, — и спрыгнула вниз.
Анка исподлобья взглянула на нее, но кисет убрала.
— Ну, так как ты решила? — спросила она.
— Это о чем? — рассеянно отозвалась Чайка.
— Да все о том же… Будем, нет исполнять последнее слово Любки Беленькой?
Галя достала из карманчика халата сломанную расческу, расплела короткие, пышные косички — она теперь не носила распущенных по плечам волос — и стала медленно расчесывать их. Анка смотрела на нее и почувствовала такую зависть к этой редкостной красоте, что поспешила опустить глаза — как бы не подметила Чайка ее ненавидящего взгляда.
— Что, отвечать не хочешь? — шепотом проговорила она.
— Я тебе уже раз ответила, — равнодушно сказала Галя. — Чего тебе еще надо?
— Что ж ты — не воровочка, что ли? — шептала Анка, наклоняясь к ней. — Не про тебя ли вся Марьина роща говорила? Не из-за тебя ли погорел Санька Чиж?
— Ты о Чиже поосторожнее, — высокомерно уронила Галя. — Чиж погорел в Гурзуфе, а я тогда уже давно в Москве была.
— Врешь, врешь… Влип он в тебя по самые уши… Таскал тебе тряпки, с ног до головы деньгами засыпал…
— Отвяжись… Сама знаешь, как дело было. — Галя вытащила из карманчика узкую тесемочку и аккуратно вплела ее в косички.
— Ладно, — сдалась Анка. — Может, и врут. Так не согласна, значит, воровскую честь
