Волосы новенькой напоминали барсучью шерсть, а все предметы ее одежды были одного цвета, как у маленькой девочки. Носки были зеленые, юбка и свитер — зеленые, туфли и шаль — тоже зеленые. Когда Зеленая переоделась в ночную рубашку цвета мха и залезла в постель, вошел ее муж, который все это время ждал в коридоре. Я услышала родной берлинский диалект.
— Я захватил для тебя портрет малышки, — нежно сказал он и поставил на ночной столик фотографию в серебряной рамке. Когда он ушел, я присмотрелась повнимательнее. На снимке была изображена овчарка.
Собачница оказалась хорошей соседкой. Время от времени она делала глоток из бутылки с водкой, которую тайком пронесла с собой в больницу. Периодически она обтирала рукавом горлышко бутылки и от всего сердца предлагала мне выпить.
— Ободрали меня как липку, — жаловалась она. Когда у нее мерзли ноги, она садилась ко мне на кровать и доверчиво засовывала свои ледышки под мое одеяло. Другим я бы ни за что не позволила такие вольности, но у берлинки это выходило настолько просто и естественно, что я стыдилась своей зажатости. При разговоре она стремилась к физическому контакту и все время до меня дотрагивалась. Она стала позволять себе все это после того, как однажды обняла меня. Как-то ночью она проснулась оттого, что я тихонько плакала. Она села на мою кровать и стала покачиваться со мной в обнимку, словно успокаивала маленького ребенка.
— Все будет хорошо, — уверенно повторяла она. Но ничего хорошего не происходило. Меня никто не навещал. Из конторы пришла открытка с отпечатанным готовым текстом: «Желаем скорейшего выздоровления». Внизу стояли подписи сотрудников. Шеф прислал дорогой букет и открытку, написанную от руки. Он писал, что скоро зайдет меня навестить, но так и не появился.
За два дня до выписки ко мне пришла госпожа Ремер, которая только что вернулась из Америки.
— Ну и напугали вы меня! — воскликнула она. — Я приехала из аэропорта, прочитала ваше письмо и сразу же помчалась сюда, даже вещи не распаковала. Боже мой, а где Дискау?
Я рассказала о том, как внезапно слегла. Возможно, у болезни был долгий скрытый период.
— Дискау я отдала друзьям. Я позвоню им, чтобы вам вернули собаку.
Госпожа Ремер заверила, что может самостоятельно забрать Дискау, однако я скрыла от нее имя и адрес Эрнста Шредера и ни словечком не обмолвилась о том, кто он такой. Затем последовал долгий рассказ госпожи Ремер о том, как прошла ее поездка:
— Подумать только, меня приучили за едой пить воду со льдом. А как вам моя новая прическа?
Госпожа Ремер, в выцветших волосах которой уже давно появились седые пряди, доверилась рукам американского парикмахера. Он окрасил ее поблекшую шевелюру в роскошный белый цвет с голубоватым оттенком.
— Вам бы это тоже пошло, — сказала госпожа Ремер.
Она сидела еще долго и очень меня поддержала.
После ее ухода я позвонила Эрнсту Шредеру. Он с порога начал крайне смущенно извиняться за то, что раньше не навестил меня. К счастью, он не пытался придумывать отговорки.
Он рассказал о Витольде, который все еще лежал в больнице в тяжелом состоянии и пока не мог говорить. Затем Эрнст пожаловался на детей, у которых после смерти матери испортился характер. Похоже, что хорошо себя чувствовала лишь собака.
Тут я рассказала, что меня скоро выпишут, что госпожа Ремер вернулась и хочет забрать собаку.
Эрнст Шредер глубоко вздохнул:
— Я привезу пса сегодня вечером. Не терпится с ней поговорить. А как она выглядит? Я помню нежное создание с глазами серны.
— У нее ампутирована грудь, а волосы выкрашены в голубой цвет, — сказала я.
— Да? — Эрнст помолчал и признался: — Зато у меня проглядывает лысина и растет пивной живот.
Позже госпожа Ремер рассказала мне, что он позвонил ей в дверь тем же вечером. Они не узнали друг друга. Она радовалась встрече с собакой и едва посмотрела на незнакомого мужчину. Когда он представился, она, оторопев, подняла на него глаза. Потом побледнела, покраснела, покрылась пятнами, снова побледнела и наконец пригласила его войти. Разговор у них получился долгий, однако любовь воскресить не удалось.
В конце концов меня тоже отпустили домой, но операция самым решительным образом изменила мою жизнь. Мне сделали искусственный выход прямой кишки, и, несмотря на всевозможные технические достижения, позволяющие соблюдать личную гигиену, я казалась себе прокаженной, которая должна избегать общества людей. Как и госпожа Ремер, я получила временную пенсию, но теперь уже не надеялась, что когда-нибудь снова смогу работать в своей конторе. Я жила очень замкнуто и покидала квартиру только для того, чтобы купить, самое необходимое или съездить в больницу на очередной сеанс лучевой терапии или на контрольное обследование. Иногда я снимала телефонную трубку и разговаривала с госпожой Ремер. Один раз я позвонила Китти.
От друзей Витольда, которые все еще оплакивали его судьбу, я узнала, что полиция закрыла дело Энгштерна. Витольд был признан единственным виновником произошедшего, несмотря на то что многие вопросы так и остались без ответов. Китти хотела было нанять частного детектива, чтобы провести еще одно тщательное расследование, однако в конце концов отказалась от этой затеи.
— Если даже его оправдают, ничего не изменится, — размышляла она. — Где его сыновья? Они продали дом и уехали из Гейдельберга. Один учится в Париже, а другой путешествует по Южной Америке. Они сами в состоянии обо всем позаботиться… Я даже не знаю, как связаться с ними в случае, если Райнер умрет.
Но Витольд не умер. Еще долго он, ставший живым трупом, оставался подключенным к каким-то машинам и лежал, опутанный трубками, но в конце концов не осталось никакой надежды на то, что удастся пробудить хотя бы частицу его мозга, что он сможет жить, а не вести растительное существование. Несколько месяцев спустя врачи поговорили с сыновьями, которые вопреки словам Китти часто приезжали, чтобы навестить отца, и заручились их согласием на то, чтобы отключить аппарат искусственного дыхания. Однако наперекор мрачным прогнозам Витольд стал дышать самостоятельно, и его перевели сначала в реабилитационный центр, а затем — в дом инвалидов.
Когда я собиралась к нему в первый раз, то долго думала, что лучше надеть — совсем как в то лето, когда я была безнадежно в него влюблена. Вспомнит ли он мое летнее платье в синий цветочек? Впрочем, в данной ситуации романтическая беззаботность будет неуместна. Я оделась очень сдержанно и неброско. Я была стареющей женщиной и выглядела соответственно; вероятно, мне стоило принять к сведению совет госпожи Ремер насчет голубого цвета волос.
Я навещаю Витольда дважды в неделю и вожу его на прогулки в инвалидном кресле. Он смотрит на меня взглядом, в котором невозможно угадать ни радость, ни признание, ни безграничную ненависть. Что он помнит? Врачи этого не знают. Медсестры утверждают, что он радуется моим посещениям. По вторникам и субботам они говорят:
— Райнер, сегодня придет Рози. Сегодня — прогулочный день!
Они считают, что он прекрасно понимает эти слова. Его сиделка каждый раз удивленно восклицает:
— В самом деле, госпожа Хирте, так мило с вашей стороны, что вы заботитесь о бедняге! У вас золотое сердце!
На него надевают куртку, и сильная медсестра усаживает его в инвалидное кресло. Я опускаюсь перед ним на колени и застегиваю молнию. Потом мы удаляемся. Иногда я рассказываю ему, как сильно любила его когда-то.
Примечания
1
Перевод Н. Эристави.
2
Бергштрассе — область в горном массиве Оденвальд, расположенном к востоку от Верхнерейнской низменности. — Здесь и далее примеч. пер.
3
Народные высшие школы — образовательные учреждения в Германии, предлагающие разнообразные курсы для взрослых.
4
