звуки, а вонь была настолько невыносимой, что хотелось нараспашку отворить окно. Но этому полутрупу, пропитанному спиртным, хватило бы и легкого сквозняка, чтобы замерзнуть, так что я оставила все как есть и ушла в гостиную. Ну что же это Хуго никак не идет? Скорей бы уже! Впрочем, он тоже проблемы не решит. Стуча зубами, я завернулась в маленький плед: мне казалось, что Бернхард меня все-таки заразил.
Но вот наконец-то заскрипел ключ в замке. Я сорвалась с места, кинулась опрометью наружу и в смятении упала на руки растерянному Хуго. Говорить я не могла, ему пришлось приводить меня в чувство, похлопывая по спине. Он страшно устал, продрог до костей, и его тянуло в теплую кухню.
— Нельзя, там Бернхард! — выдохнула я заикаясь.
Хуго посмотрел не меня как на ненормальную, потрогал холодной ладонью мой лоб, покрытый испариной, и решительно распахнул кухонную дверь. Вонь тут же ударила ему в ноздри.
— Тебя что, вырвало?.. — начал было он и тут заметил нечто накрытое попоной.
Я стала сбивчиво, захлебываясь и заикаясь, рассказывать ему, что произошло.
Хуго меня едва слушал, подошел к лежащему, наклонился и потрогал теперь его лоб.
— Что случилось-то? Давай по порядку, — сказал он, и я повторила свой рассказ.
Хуго осторожно накрыл попоной голову Бернхарда.
— Он мертв, — проговорил он.
У меня началась истерика. Хуго зажимал мне рот рукой:
— Детей разбудишь! Но и это не помогало.
— Я его убила! — голосила я.
Слава Богу, Хуго хоть как-то держал себя в руках. Он налил мне из бутылки и заставил выпить.
— Неужели он один… почти всю бутылку моего виски… Ну ладно, все равно. Я пошел за врачом, — сказал он. — Бернхард, скорее всего, скончался от заворота кишок. Надо было ему чаю налить и манной каши сварить…
— Это я его угробила! — выла я.
Ни у одного из наших соседей не было, конечно, никакого телефона. Оставалось только ехать на велосипеде, чуть ли не час, до американской гостиницы, откуда можно было позвонить врачу. И все-таки Хуго решительно стал натягивать на себя прорезиненный плащ.
— Не смей! — закричала я. — Меня упрячут в тюрьму! А что тогда будет с детьми?
Хуго снова осмотрел рану Бернхарда.
— Дети его видели? — спросил он.
Я помотала головой отрицательно и отошла к окну. Шел снег.
— Хуго, пожалуйста, — умоляла я, — если ты меня любишь, убери его куда-нибудь отсюда…
Он взглянул на меня как на сумасшедшую:
— Да ты что? Ты как это себе представляешь?
— Ну, положи его в тележку и отвези на какие-нибудь развалины…
Хуго уже не сомневался, что я помешалась, и твердо решил ехать за врачом и полицией. «Отрапортовать», как он стал выражаться после долгих лет войны.
Что же с нами будет? Хуго, конечно, понимал, что из-за этой скверной истории Ида узнает о нашей с ним связи. С другой стороны, любой врач, взглянув на Бернхарда, подтвердил бы сразу, что тот умер от истощения.
— Ну конечно! А рана на голове, а кровь? Он же голый, пьяный и весь в блевотине! — запротестовала я. — Даже слепой поймет, что тут было. Подумают, что он тебя тут нашел, в своем гнездышке, а ты его в драке и завалил. Кто поверит, что ты должен был защищаться, если на тебе ни царапины, а он от порыва ветра на ногах не устоял бы?
Хуго курил уже десятую сигарету. Вдруг он заявил:
— У меня в голове каша, все перемешалось и шумит, как на мельнице. Я пойду спать, все равно ничего не соображаю. Кажется, я грипп подхватил. Утром решим.
Представив себе, как Хуго уже преспокойно спит наверху, а я дрожу тут на кухне рядом с голым смердящим Бернхардом, я снова разрыдалась. И тут Хуго сдался. Он завернул тело в свой плащ и отнес в подвал. А мне предоставил отмывать пол на кухне. Я распахнула настежь все окна и, не размышляя ни секунды, швырнула в тлеющую печь валявшиеся вокруг обноски мужа. Они вспыхнули, задымили и сгорели. Когда Хуго вернулся из подвала, под столом валялись только ботинки.
— Пошли спать, — скомандовал он, — иначе утром оба будем никакие.
Измученный Хуго и правда тут же уснул, а я, прижавшись к нему всем телом, все тряслась от ужаса. Бернхард отец моих детей, а я с ним так поступила! Хуго сначала, до того как переселился в мою супружескую двуспальную кровать, спал на софе в гостиной, как будто только снимал у меня комнату. Он рано уходил и поздно возвращался, так что долгое время я могла не бояться, что мои дети увидят нас в одной постели. Но скоро это стало неизбежно. Вероника часто прибегала к нам посреди ночи с плачем. После того как мы пережили бомбежку в бомбоубежище, ей часто снились кошмары. А Ульрих обычно возникал возле нашего ложа по утрам.
— Дядя Хуго теперь наш папа? — спросил он меня однажды.
Хуго любил моих детей и, устроясь на нашей большой кровати, рассказывал им сказки. Мы грелись все вместе под четырьмя одеялами, пили какао и хрустели американскими крекерами. Какое это было счастье! Наверное, любовь Вероники к Новому Свету началась именно с американских конфет и жвачек — нашего вкусного спасения. Вот было бы чудесно, если бы к этой семейной идиллии прибавился еще, как говорится, и рост благосостояния. Пока Бернхард не заявился, я рисовала себе безоблачное будущее: Хуго разведется с Идой, и у меня появится наконец мужчина, который действительно мне подходит, и любящий отец для моих детей. Он снова станет продавать книжки, откроет книжный магазинчик, и так потихоньку мы будем богатеть… А теперь там в подвале лежал Бернхард, и мечты мои приказали долго жить.
— Ну нет, — шептала я тихо, чтобы не разбудить Хуго, — его же никто не видел. Он и не возвращался вовсе.
На рассвете я поднялась, вычистила золу из печки и развела огонь. Под столом я нашла не замеченные вчера кальсоны и куртку Бернхарда и кинула их в печь. А куда девать ботинки? Дети их видеть не должны. Я отнесла ботинки в подвал и поставила рядом с трупом, завернутым в прорезиненный плащ Хуго.
Наконец мы с детьми сели завтракать. Ульрих и Вероника недавно пошли в первый класс. Школы тогда понемногу снова стали работать, хотя и не регулярно. Ученики ходили на занятия с книгами, завернутыми в газету.
Вероника опоздала в школу на один год, но тогда дети многих беженцев учились в школе либо с большим опозданием, либо после долгого перерыва. Я всегда провожала детей в школу, переводила их через большой перекресток. Машин тогда было немного, но у старых грузовиков тормоза часто были неисправные, а шины изношены.
Когда я вернулась и снова оказалась на кухне, сверху, протирая глаза, спустился Хуго. Он был хмур и, вопреки своему обыкновению, даже не поцеловал меня.
— Давай оденем Бернхарда и положим на софу. А врачу потом скажем, что нашли его здесь мертвым сегодня утром. Где его одежда?
Я кивнула на печку и расплакалась прежде, чем он успел меня отругать.
— А документы у него были? — спросил Хуго с тревогой.
Щипцами он выловил из пламени обуглившуюся куртку. В кармане действительно лежало что-то похожее на сложенную бумагу, но ее было уже не спасти.
Хуго даже ругать меня не стал. Дело сделано, чего ж теперь? Другой одежды Бернхарда в доме не осталось: сам же Хуго сменял ее всю на яйца и картошку, поскольку ему она была не впору.
— Его точно никто не видел? — спросил он.
Я сочла его вопрос добрым знаком (хотя, конечно, как я могла знать наверняка?) и энергично замотала головой.
— Тьма была непроглядная и дождь хлестал, — отвечала я.
