этом роде, что помню, остальное забыла.
Мой слепой Антон к всемирной литературе тоже был равнодушен, но любил слушать, когда я читала ему вслух. А у Хуго хватает наглости передразнивать Антонов рейнский диалект. Между прочим, у меня это лучше получается. Антон прожил со мной целый год, прежде чем узнал, что у меня волосы рыжие, ему Ульрих рассказал.
— Да ну, правда рыжая? — переспросил Антон. — Ну, с ума сойти! Обалдеть!
У Бернхарда был свой пунктик: он знал наизусть всех победителей Олимпийских игр с 1896-го до 1936 -го, хотя спортом никогда не увлекался и не занимался. А еще марки собирал из бывших немецких колоний, все больше с изображениями животных. И смертельно боялся подцепить в общественном туалете какую- нибудь венерическую заразу. Как назло, мочевой пузырь у него был слабоват, так что ему приходилось то и дело бегать в общественные уборные, откуда он выбегал в жуткой панике. Хуго злорадно хихикает, хотя и ему тут же нужно в туалет. Я уже давно заметила, как долго он там обычно возится. А когда он наконец возвращается, у меня нет больше никакой охоты перебирать болячки наших покойников.
Тут звонит телефон: Алиса. Поговорила с врачом Хайдемари. Состояние больной в целом неплохое. Опухоль была большая, пришлось ампутировать одну грудь и прочищать подмышечные лимфатические узлы. Прописана химиотерапия и потом еще восстановительное лечение.
— Так что Хайдемари долго еще будет приходить в себя, вы это учтите, — заключает Алиса присущим ей деловым тоном, — придется Регине на время подыскать для Хуго дом для престарелых, наверняка в окрестностях есть какой-нибудь, где найдется свободное место.
Хуго принимает новость довольно равнодушно, мне даже кажется, что он не понимает, насколько положение серьезно. Ладно, пожалуй, идею дома для престарелых стоит еще обсудить с моими отпрысками.
Регина договорилась, чтобы мне снова привозили всякую всячину от «Еды на колесах». Ровно в одиннадцать (а мы только в десять завтракать закончили) молодой человек, — не Патрик, к сожалению, — привозит нам рулет с горчицей, овощное рагу по-лейпцигски и картофельное пюре. Я ставлю все это хозяйство в духовку и, конечно, забываю ее включить.
— Знаешь что, Ида, — обращается ко мне Хуго, — я думаю, Хайдемари действительно нужно как следует отдохнуть, а то у нее все дела, дела, света божьего не видит.
Опять «Ида»! Да что ж такое, до чего меня это бесит! Буду назло звать его Антоном или Бернхардом.
— Вообще-то, твоей дочке предстоит настоящая реабилитация, а не увеселительная поездка, — жестко привожу я его в чувство.
А ведь он прав: Хайдемари нянчилась со своей матерью, потом — с отцом, и за бабкой много лет ухаживала. Теперь она сама больна и зависит от других. Кажется, я ни разу в жизни не поблагодарила ее за то, что она годами заботилась о моей собственной матери, пока ту не забрали в дом для престарелых.
Хуго стал спокойней. Сколько его помню, никогда не выносил критики в свой адрес. Обычно он мои слова просто игнорировал, но иногда отвечал ударом на удар, как сейчас. Он оглядывает комнату, и взгляд его падает на стилизованную этрусскую керамическую вазу в черно-коричневых тонах.
— Надо же, у Милочки была точно такая же! — вспоминает он.
Всегда полезно держать язык за зубами, но у меня как-то само собой вырвалось:
— Это и есть Милочкина ваза.
Подружка надарила мне много всякого хлама за свою жизнь, с большей его частью я рассталась без малейшего сожаления, но эту вещь выбросить не могу, мне слишком нравятся ее благородные античные очертания. Я просто срослась с ней. Она напоминает мне о Милочке. И совсем не важно — кич это или что другое.
Муж Миле умер в том же году, когда я похоронила Антона. Я некоторое время и правда была в трауре, тосковала, и даже Хуго был мне не нужен. Миле же, напротив, после кончины своего Шпирвеса быстро утешилась с каким-то молоденьким пареньком. Трех месяцев после похорон не прошло, как она, прежде такая верная супруга, отдалась первому же попавшемуся смазливому почтальону, к ней заглянувшему. И с тех пор меняла любовников как перчатки.
Хуго тем временем потихоньку стал опять подкатывать ко мне, но не слишком преуспел. И тут вдруг случайно где-то в городе встречает он овдовевшую Милочку, та кидается ему на шею и увлекает в свое гнездышко. Она знала, что мы тогда с Хуго не общались. А потом заявилась ко мне и без малейшего смущения все поведала. Я так тогда на них обиделась, что до сих пор негодую. Романчик длился всего года два, ей все-таки больше нравились молоденькие. Позже мы помирились, рассказали друг другу все, что каждая знала о Хуго. Я несколько утешилась тем, что отношения у них были поверхностные, скорее, интрижка несерьезная. Кроме того, я представила себе, что Хуго, должно быть лежа с Милочкой в постели, вспоминает обо мне, о том, как нас тогда покойный Шпирвес застукал в самый неподходящий момент.
Надо же, кольнуло меня опять, Хуго сразу эту вазу узнал. Все, смотреть на него больше не желаю, ну его, буду глядеть в окно. И разговаривать не хочу больше. Ох, до чего же тяжело бывает долго общаться с кем-нибудь. И зачем я всю жизнь так тянулась к людям? Надо же было выскочить замуж, родить трех детей, чтобы всю жизнь и семья и друзья меня страшно раздражали! Лучше бы на пару с Хульдой, забот бы не знала. Да, здорово, конечно, когда внуки или дети навещают, но еще лучше, когда они оставляют тебя снова одну. И чего все твердят, будто одиночество на склоне лет — это драма? Да нам, старикам, оно просто необходимо, одиночество! Нам покоя хочется.
Хуго, по всей видимости, телевизор не слишком уважает. Он снимает свой слуховой аппарат и ложится на мою софу.
Регина и Ульрих условились звонить мне ежедневно, а Феликс через день наносит визит. Вот сегодня он заберет у нас грязное белье и увезет его к мамочке стирать. Зачем, интересно, Хуго каждое утро вынимает из шкафа свежее полотенце? Мне одного на целую неделю хватает. Ну, теперь он этими своими полотенцами стиральную машину нашей дочки до отказа набьет.
— Слушайте, поехали, погуляем. — Феликс вывозит нас на прогулку. — Мне мама машину одолжила.
Какой он шустрый, просто моторчик, и настроение всегда отличное. Мы, глядя на него, тоже веселеем.
Хуго попросил подбросить нас на Гросен Воог. Здесь теперь не как раньше, машину поставить некуда, приходится искать место для парковки. Пока Феликс мается, мы с Хуго одни гуляем по набережной. Держась за руки, смотрим на желтоватую мутную воду.
— Помнишь, мы ее «солдатской баней» называли? — напоминает Хуго.
Да, прежде сюда ходили купаться военные.
Камыши, тополя, ивы и лодочки, как и тогда, но никто больше не носит изящных соломенных легких шляпок с черными, зелеными и красными лентами.
Когда подходит Феликс, Хуго решает блеснуть своими познаниями:
— Здесь в тысяча семьсот семьдесят пятом году Гёте кинулся в мутный поток.
— Да, да, понятное дело, — зевает внук. — Куда только не кидался, куда только не залезал, и везде был первым, даже на Эверест, наверное, первый взобрался.
— Шарлотта, — обращается Хуго ко мне, — а ты помнишь, был какой-то год, вода замерзла и мы здесь на коньках бегали?
Не помню я такого. Мои братья и сестры, и я с ними вместе, ходили к Пушечным Воротам, где пожарные заливали каток на теннисных кортах.
Альберт туда ходить не любил, но однажды я и его уговорила.
Мы с Фанни и Альбертом поехали на трамвае, и брат еще по пути страшно замерз. Он этот каток уже и видеть не желал, хотел было повернуться и уехать домой. А Фанни его знай ругает:
— Ты что, ничего потеплее надеть не мог? Конечно, не мудрено замерзнуть, если зимой без пальто ходить!
Тут мне от катания на коньках стало жарко, и я великодушно отдала брату свою куртку с меховой
