союза, как случилось пять лет назад, когда его предприятие развалилось. Но когда, в том же марте, король Испании объявил о присоединении к лиге, Юлий больше не медлил. 5 апреля он открыто присоединился к союзу. Через девять дней Франция объявила республике войну.
Теперь безопасность города находилась уже под серьезной угрозой, и венецианцы готовы были пожертвовать многим, даже национальной гордостью, чтобы только отвлечь союзников от их цели. Они пригласили в качестве посредников представителей Генриха VII Английского. Они даже предложили восстановить влияние папы в Римини и Фаэнце, но теперь папа и слушать не захотел об уступках. «Пусть синьория распоряжается своими землями, как ей заблагорассудится», — ответил он на это предложение. Тогда они отправили к императору специального посла, чтобы заверить его в искренней преданности республике и в том, что непочтительность последних лет была вызвана исключительно союзными обязательствами перед Францией. Теперь подобных ограничений нет, и они спешат предупредить его императорское величество об амбициях французов, которые те собираются осуществить за счет империи, и, пока не поздно, убедить не связываться с Францией.
Как и ожидалось, такой подход не принес результатов. Венецианская дипломатия помнит более удачные переговоры, и никого не удивило, что Максимилиан не ответил на предложение. Теперь на Венецию шел строй союзных армий Европы, какого Италия еще не видела. Это воинство включало четыре наиболее значимые фигуры христианского мира. Союзников у Венеции не было, и положение ее было безвыходным. На заседании Большого совета в воскресенье 22 апреля дож Лоредано не скрыл этого от своих соотечественников, призвав их одуматься, позабыть о своих владениях и титулах и направить свои устремления к главной цели — спасению республики. «Поскольку, — сказал он, — если мы потеряем ее, мы потеряем прекрасное государство, Большого совета более не будет, и мы не сможем наслаждаться свободой». Сам он после традиционного пира в честь дня святого Марка (то есть через три дня) обещал подать другим пример, пожертвовав в казну всю свою посуду и вернув казне 5000 дукатов жалованья, оставив только 2000 на расходы. Он выразил надежду, что многие последуют его примеру. Выходя из зала, он выглядел стариком, едва сдерживавшим слезы.
И вот наступило худшее. 27 апреля папа Юлий II выпустил буллу, гораздо более грозную, чем его дядя 26 лет назад. Он громогласно возвещал, что венецианцы настолько раздулись от гордости, что оскорбляют соседей и вторгаются на их земли, не делая исключения даже для Святого престола. Они замышляют против наместника Христова на земле, они презрели законы Церкви и его собственные наказы в отношении епископов и священников, заключая их в темницу и отправляя в изгнание. Наконец, в то время, когда он, папа, собирал всех христиан против неверных, они использовали его усилия в своих интересах. По этим причинам он торжественно объявлял об отлучении Венеции и наложении на нее интердикта. Если в течении двадцати четырех часов не последует полной реституции, любому человеку или государству дозволялось нападать на нее, грабить ее или ее подданных, препятствовать перемещению их на суше и на море и причинять любой мыслимый урон.
К новой угрозе Венеция отнеслась так же, как и к старой, отказавшись ее принимать и запретив публиковать ее на своей территории. Двое ее агентов прибили к дверям собора Святого Петра требование Венеции выслушать ее заявление на церковном соборе. Но теперь положение было куда серьезнее, чем во времена папы Сикста, и за папским гневом вскоре последовала другая неприятность, теперь в самом Риме. Там недавно, в обмен на большие денежные субсидии, удалось добиться поддержки сильной фракции, настроенной против папы. Ее возглавляло семейство Орсини, двое из которого, как мы уже знаем, сыграли важную роль в качестве кондотьеров. Весть об этой интриге вскоре достигла ушей папы, и он, воспользовавшись отлучением, подверг все семейство Орсини духовному наказанию, с которым они не могли не считаться. Теперь им пришлось не только прервать все контакты с Венецией. Деньги, полученные от Венеции, им вернуть не разрешили. Это пятнало честь Орсини, и, несмотря на святейший запрет, 3000 дукатов они тайно вернули венецианским посланцам.
Отчаявшись найти союзников, венецианцы вновь попытались купить расположение императора, пообещав ему за союз 200 000 рейнских флоринов и военную помощь для завоевания Милана, но Максимилиан не ответил, свое слово император скажет только после начала боев.
Пятнадцатого апреля 1509 года, всего через сутки после объявления войны, французские солдаты вошли на венецианскую территорию. Наемники под командованием Орсини, всей семьей сопротивлявшихся давлению папы, защищались так же успешно, как за год до этого отбросили армию Максимилиана. Они сражались яростно, и первые три недели, казалось, силы были равны. Однако 9 мая они так увлеклись, грабя только что отбитый город Тревильо, что прозевали момент, когда французы перешли Адду в паре миль западнее. Темпераментные кондотьеры начали обсуждать, как им поступить в таком положении, и не сошлись во мнениях. Альвиано, как более молодой и горячий, предлагал сразу помериться силами. Осторожный Питильяно резонно напоминал об инструкциях из Венеции, запрещавших ввязываться в бой с сомнительным исходом. Он предлагал потерпеть и подождать. Как старший, он мог бы настоять на своем, но Альвиано его не послушался и увел свою часть войска к деревне Аньяделло, где встретил французскую армию.
Кажется, приказ к началу атаки отдал сам король Людовик. Сам ли Альвиано принял решение уклониться от битвы или его склонили к этому советами, неизвестно. Во всяком случае, он быстро послал гонцов за помощью к Питильяно, который находился в паре миль от него, поднял пушки на холм среди виноградников и открыл огонь. Венецианцы получили несомненное преимущество позиции. Дважды де Шомон,[229] французский вице-король Милана, бросал свои войска в атаку. Первый раз — кавалерию, затем — полк швейцарских пикинеров. Но виноградники и оросительные канавы, отделявшие их от венецианских позиций, всякий раз тормозили атаку. Потом начался дождь, превратив истоптанную землю в месиво. Со своей стороны, Альвиано мог пустить свою кавалерию по более твердому и пологому склону, поэтому без труда отразил обе атаки и удерживал противника в долине, где его было удобно обстреливать из пушек, хоть они и были наклонены вниз.
Если бы в этих обстоятельствах Питильяно ответил на многократные просьбы кузена о помощи, Венеция выиграла бы сражение и в истории республики эта победа заняла бы важное место. Но Питильяно не ответил. Он по-прежнему предпочитал уклоняться от битвы. Он словно не понимал, что за этим последует. Когда Альвиано еще удерживал превосходство, неожиданно показался король Людовик с основной частью армии, а сзади в то же время начал атаку французский арьергард. Окруженные с трех сторон, итальянцы не выдержали. Из кавалерийских отрядов два в беспорядке бежали. Пехоту, которой бежать было некуда, перебили на месте. Сам Альвиано, несмотря на жестокую рану в лицо, сражался три часа, пока его не схватили.
Венецианцы потеряли около четырех тысяч человек, в том числе целый полк пикинеров, который привел в Романью другой кондотьер, Нандо да Бризигелла. Они полегли все до одного. Но дороже всего это поражение обошлось республике с моральной точки зрения. Большая часть кавалерии уцелела, так же как и несколько тысяч человек, находившихся под командованием Питильяно, не принявшем участия в сражении. Но наемное войско снова доказало свою ненадежность. Поскольку у наемников отсутствуют такие качества национальной армии, как патриотизм, защита семейного очага, надежда на удачу и поддержку родной земли или хотя бы страх наказания за трусость, они имеют свойство сбегать, как только исчезает перспектива хорошего заработка либо военная удача оборачивается против них. Питильяно ничего не оставалось, как бессильно и, как многие надеялись, пристыженно наблюдать, как дезертирует один отряд за другим. Те немногие, что остались ему верны, не составляли боевой силы, с которой он мог бы продолжать кампанию, даже если бы хотел. Ему оставалось только отступить к Венеции со всей скоростью, на какую он был способен.
Вести о катастрофе добрались до Венеции 15 мая к десяти часам вечера. Марино Сануто посчастливилось присутствовать на обычном заседании savii, когда прибыл гонец. Он рассказывает, как воцарилась гробовая тишина, в которой прозвучали все подробности венецианского поражения, бегства Питильяно, имена убитых и раненых, знакомые чуть ли всему городу. Немедленно призвали дожа и сенат и, несмотря на поздний час, провели экстренное заседание. «Дож, — замечает Сануто, — выглядел полумертвым». Слухи расползались по городу, как пожар. Горожане спешили к Дворцу дожей, так что
