удастся восстановить в первозданном виде. Чудесным образом, однако, в центральной части старинная церковь Георгия все еще выглядит так же, как в момент ее освящения или в тот день, сорок лет спустя, когда она произвела такое впечатление на Ибн Джубаира.
«Стены внутри позолочены – или, скорее, сделаны из одного большого куска золота. Плиты из цветного мрамора, подобных которым мы никогда не видели, покрыты золотой мозаикой и увенчаны зелеными мозаичными ветвями. Большие солнца из золоченого стекла, расположенные в ряд наверху, сверкают огнем, который ослепил наши глаза и породил в нас такое смятение духа, что мы молили Аллаха сохранить нас. Мы узнали, что основатель, который дал свое имя этой церкви, пожертвовал много квинталов золота на ее строительство и что он был визирем у деда нынешнего короля-многобожца» [34].
Как большая часть мозаик в Чефалу и лучшие работы в дворцовой часовне, мозаики в Марторане созданы артелью великолепных художников и ремесленников, приглашенных Рожером II из Константинополя и трудившихся на Сицилии в период между 1140-м и 1155 гг. В отличие от декора других церквей в убранство этой части Мартораны не вносили никаких позднейших дополнений. Мозаики трех знаменитейших сицилийских храмов близки по стилю, но сохраняют определенное своеобразие. Доктор Отто Демус, наиболее уважаемый из ныне живущих специалистов по мозаикам нормандской Сицилии, пишет так:
«Перед мастерами, работавшими в Чефалу, стояла задача украсить высокую главную апсиду большого собора, и они добились спокойного величия, которое требовалось; художники, которые должны были украшать дворцовую часовню, выразили себя в изысканном и праздничном убранстве, исполненном королевского блеска, но лишенном отчасти классической красоты и простоты, характерных для мозаик Чефалу. А умельцы, украшавшие церковь, построенную адмиралом, приспосабливались к уютной, домашней атмосфере маленькой церкви, упрощая свои образцы, и достигли самого совершенного очарования, какое только можно обнаружить среди сохранившихся образцов средневекового декора на итальянской земле. Их достижения вовсе не умаляют того факта, что они иногда следовали примеру своих сотоварищей, трудившихся в двух королевских церквях. Они создали как бы квинтэссенцию всего нежного, чарующего и уютного в великом искусстве комнинианских мозаик».
Только мозаика купола вызывает легкое разочарование. Изображенный в полный рост сидящий на троне Вседержитель уступает в величии изображению в дворцовой часовне, не говоря о Чефалу; а тела четырех архангелов под ним, изображенных в позах, которые, как уверяет доктор Демус, «не имеют параллелей в византийском и вообще в средневековом искусстве, столь фантастически искажены, что граничат с карикатурой. Но теперь бросьте свой взгляд на стены. Посмотрите на восток, на Благовещение с Гавриилом в вихре движения и Марией, держащей веретено, когда Священный голубь подлетает к ней. Взгляните на запад, на Введение во Храм, на простертые руки младенца Спасителя с одной стороны и руки святого Симеона – с другой, обрамляющие вход в неф подобно арке, на которой они расположены. На ее своде Христос рождается, а напротив умирает Дева – Ее душу, как другого спеленатого младенца, благоговейно несет Ее Сын. Потом устройтесь где– нибудь в углу и посмотрите на все сразу, пока темное мерцание золота озаряет душу, словно нежный и благородный огонь.
Узкий деревянный фриз, тянущийся вдоль основания купола под ногами странных архангелов, едва различим среди всего этого золота. Когда в результате реставрационных работ, проведенных в конце XIX в., свет вновь проник в купол, после веков забвения обнаружились следы нанесенной на фриз надписи – старинного византийского гимна в честь Богородицы. Поскольку Марторана – греческая церковь, ничего удивительного в этом не было бы, если бы надпись не была выполнена на арабском. Почему ее перевели, мы не узнаем никогда. Возможно, деревянный фриз сделали арабы-христиане – арабы всегда считались лучшими плотниками, могли таким образом внести свой вклад в строительство церкви. Но имеется другое, более интересное объяснение – что этот гимн был особенно любим Георгием Антиохийским и что он больше всего нравился ему на языке, на котором он впервые услышал его в детстве – полвека назад, в Сирии.
А теперь, покинув древнюю часть церкви и пройдя сквозь строй жеманно улыбающихся херувимов и слащавых Мадонн, которые поистине знаменуют собой самые темные годы европейского религиозного искусства, остановитесь на минуту у западной стены в северной оконечности нефа, около входа. В этом месте, где располагался, вероятно, притвор церкви Георгия, вы увидите тускло сверкающий в полутьме портрет ее основателя. Это мозаика-посвящение: на ней адмирал, выглядящий старше своих лет и явно восточной внешности, простерся ниц перед Богородицей. Изображение простертого тела было, к сожалению, некогда повреждено и после неумелой реставрации больше всего напоминает черепаху, но голова сохранилась в первозданном виде – предположительно, портрет делался с натуры – и фигура Богородицы дошла до нас практически невредимой. Правой рукой Богородица делает жест, приглашая человека подняться, а в левой Она держит свиток, на котором написано по-гречески: «Дитя, Святое Слово, да сохранишь Ты от бедствий Георгия первого среди архонов, который воздвиг этот мой дом с самого основания; и даруй ему отпущение грехов, что только Ты, о Боже, властен свершить».
На противоположной стороне нефа, на южной стене – последнее и, может быть, величайшее сокровище Мартораны – мозаичный портрет самого короля Рожера, символически коронуемого Христом. Он стоит там, чуть нагнувшись вперед, изображенный в византийской манере, в длинном далматике; на его короне подвески с драгоценными камнями по константинопольскому образцу; даже руки сложены в молитве по греческому обычаю. Над его головой большие черные буквы на золотом фоне складываются в надпись, сделанную греческими буквами, – «Rogerios Rex», «Король Рожер». Употребление в греческой надписи латинского титула на самом деле вполне объяснимо; ко временам Рожера греческое слово для обозначения властителя – «василевс» – настолько прочно связывалось с византийским императором, что использование в ином контексте казалось неуместным. И все же сам факт подобной транслитерации весьма показателен и – особенно после того, как замечаешь арабскую надпись на соседней колонне, – кажется воплощением духа нормандской Сицилии.
Портрет Рожера также выполнен с натуры; на самом деле, поскольку портреты на монетах и печатях слишком малы, чтобы дать нам достаточно деталей, – так или иначе слишком символичны, – это единственное сохранившееся изображение короля Рожера, которое мы можем без опаски считать аутентичным[35]. Помимо портретов у нас есть только свидетельство архиепископа Ромуальда из Салерно, отличавшегося особой способностью давать расплывчатые, ничего не говорящие описания. Он пишет только, что Рожер был высоким, статным, с «львиным лицом» – что бы это ни значило – и голос его был
Опасно судить о характере человека по портрету, особенно когда модель вам знакома, а портретист неизвестен. Но искушение слишком велико. И даже в иератической стилизованной мозаике Мартораны имеются вдохновенные штрихи, некоторые мельчайшие детали, которые являют нам короля Рожера, каким он был в жизни. Перед нами, без сомнения, южанин и восточный человек, правитель, наделенный острым умом и необыкновенной изворотливостью, чьим основным занятием являлось манипулирование враждующими группировками; государственный деятель, которому дипломатия, хотя бы основанная на притворстве, казалась более подходящим оружием, чем меч, а золото, пусть использованное для подкупа, – более действенным средством, нежели кровь. Это был покровитель наук и любитель искусств, который мог остановиться во время суровой военной кампании, чтобы полюбоваться красотой Алифе, крепости своего основного врага. И наконец, это был мыслитель, своим умом постигавший науку управления и правивший головой, а не сердцем, идеалист, утративший иллюзии, деспот, по природе справедливый и милосердный, который понял с горечью, что даже от милосердия иногда приходится отказываться в интересах справедливости.
Арианские ассизы закрепили мир. Период до 1140 г. был временем бурь, когда грозовые тучи нависали над континентом и на Сицилию, при всем ее благоденствии, падала их тень. Но потом небеса прояснились. Только последние четырнадцать лет царствования Рожера солнце по-настоящему засияло над его королевством.
И королевство на это отозвалось. Мы видели, как внезапно расцвело искусство нормандской Сицилии, словно субтропическая орхидея, долго прораставшая, внезапно пошла в рост. Нечто похожее произошло и с
