чувствовала себя одинокой. Если они затягивали во время работы песню, перебрасывались шутками или смеялись, я никогда не присоединялась к ним в этих маленьких удовольствиях.
Работала я хорошо. Я думаю, со временем я стала одной из лучших работниц Юты. Иногда, управившись с собственным заданием, я помогала закончить его остальным девушкам.
Я больше не испытывала желания лгать или увиливать от работы, перекладывая ее выполнение на плечи остальных. Возможно, в какой-то степени это объяснялoсь моим страхом перед наказанием. Я так и не смогла забыть ужас и боль, испытанные мной при избиении плетью и проставлении обличающих клейм. Я больше не могла без содрогания бросить взгляд на плеть в руке охранника; внутри меня тут же все сжималось, и я чувствовала, как меня начинает колотить нервная дрожь. Я готова была сделать все, что от меня требовалось, без малейших возражений или колебаний.
Не спешите меня осуждать, пока на себе не испробуете наказание плетьми или пытку прикосновением к вашему телу раскаленного железа.
Каким-то странным, необъяснимым образом ложь и воровство начали казаться мне вещами низменными, жалкими и недостойными. Я больше не рассматривала свои прежние уловки как проявление ловкости и сообразительности; наоборот, они воспринимались мной как демонстрация никчемности и недалекости человека, вне зависимости от того, был он пойман на месте преступления или нет. Сидя в железном ящике для провинившихся невольниц, я о многом передумала. Я была недовольна тем, что представляла собой прежде. Я теперь твердо запомнила, что являюсь невольницей, собственностью своего хозяина, всецело зависящей от его желания подвергнуть меня какому-либо наказанию или простить.
К тому же я осознавала, что в соответствии с горианскими законами вполне заслужила и избиениe плетьми, и клеймения, и заточениe в железный ящик. Я не желала пройти через это снова, и не только из- за страха перед болью, но и потому, что мне казалось бессмысленным и недостойным делать вещи, за которые я могу понести заслуженное наказание. Сидя в железном ящике, я открыла для себя, что больше не желаю быть тем, чем была прежде. Для меня оказалось мучительным остаться наедине с собой и посмотреть на себя со стороны.
К мужчинам я также утратила всякий интерес; к тому же теперь, когда мое тело украшало столько отметин, свидетельствующих о весьма неблаговидных чертах моего характера, их отношение ко мне в корне изменилось.
Как-го один из проходивших мимо охранников еще издали заметил меня и скомандовал:
– А ну, на колени, рабыня-воровка с проколотыми ушами!
Я послушно опустилась на землю прямо перед ним. Он, не говоря ни слова, пнул меня ногой, отшвыривая с тропинки, и, весело напевая, зашагал дальше.
Не отставали от них и девушки, особенно любившие подставить подножку, когда я несла какую-то поклажу, или вытворявшие что-нибудь такое, отчего выполненная мной работа шла насмарку и мне приходилось все переделывать заново. Одни шутки отличались изощренностью, другие – глупостью, но в каждом случае в них неизменно присутствовала жестокость.
Однажды двое подвыпивших воинов, желая повеселиться, связали мне ноги ремнями и, подвесив меня вниз головой на укрепленном горизонтально шесте, стали раскачивать из стороны в сторону, пока у меня не закружилась голова и не начались позывы к рвоте. Дождавшись, когда они вволю натешились и ушли, Юта с Ингой и Репой отвязали меня от шеста.
– Какие они все безжалостные! – вырвалось у Юты.
Обливаясь слезами, я бессильно опустилась перед ней на траву.
У меня пропало желание прислуживать за столом даже в дни празднеств. Я хотела только выполнять свою черную работу и чтобы меня при этом никто не трогал. Вечерами я не могла дождаться часа, когда окажусь в спасительной темноте и безмолвии наглухо запертого невольничьего барака.
– Примите к себе Эли-нор, – сначала просила Юта, завидев разыгравшихся девушек.
– Да ну ее! – неизменно отвечали они.
– Я сказала – принять! – приказывала наша начальница.
– Пожалуйста, Юта, не надо, – просила я ее. – Позволь мне уйти в барак.
– Ну что ж, иди, – отвечала Юта.
И я уходила, торопясь поскорее остаться одной.
Сопровождавшее меня по всему лагерю презрительное отношение и насмешки заставили меня уйти в себя, отрезали от окружающего мира. Теперь я не хотела никого видеть и слышать, не хотела праздничных ужинов и веселья. Мне нужна была только моя работа и молчаливое одиночество темного невольничьего барака. Я с нетерпением ожидала момента, когда его дверь отгородит меня от внешнего мира.
Единственное, что у меня еще осталось, что подпитывало мою гордость и чувство собственного достоинства, это мысль о том, что я не похожа на остальных женщин. Пусть мое тело обезображено позорными клеймами, обличающими меня во лжи, воровстве и предательстве, пусть я прошла публичное наказание плетьми и длительное заточение в железном ящике, зато я была лишена свойственных всем остальным девушкам женских слабостей.
Я вспоминала далекие северные леса, круглую поляну, залитую мертвенным лунным светом, и беснующихся в диком танце лесных разбойниц во главе с Вьерной – с самой Вьерной! – стремящихся обмануть свою природу, освободиться от терзающего их неутолимого желания мужской ласки. Какие они жалкие, слабые и беспомощные, несмотря на весь их лицемерный фарс! Сколько в них женского, ранимого – достойного презрения! Какое счастье, что я не похожа на них!
Постепенно в качестве компенсации за перенесенные мной унижения, за изуродовавшие мое тело позорные клейма, выставляющие меня в наименее выгодном свете по сравнению с остальными невольницами, во мне развилось чувство глубокой ненависти ко всему, что меня окружало.
Я ненавидела всех, с кем мне приходилось сталкиваться. Я знала, что я – лучше их! Должна быть лучше! Я начала выполнять свою работу с глубочайшим старанием, стремясь довести все, что мне поручалось, до совершенства.
Я стала обращать большое внимание на то, как я говорю, как выражаю свои мысли, направленные в основном на критику окружающих. Несмотря на позорные клейма, я утвердилась во мнении, что превосхожу
