с врачом и получить от него хоть какую-то интересующую меня информацию. Охранник не стал наказывать меня плетью, но дважды ударил меня по лицу, в кровь разбив губы, и заткнул рот кляпом.
На улице он посмотрел на меня с укором и спросил:
– Ты хочешь вернуться в барак с кляпом во рту? – спросил он.
Я отчаянно замотала головой. Нет! Если я вернусь с кляпом во рту, Тарго, конечно, тут же узнает о причине моего наказания и, несомненно, прикажет охранникам дать мне плетей. Один раз я уже видела, как это происходит. Девушке связали руки и ноги, и охранник отсчитал ей положенное число ударов, но не той кожаной плетью, которой Лана наказывала меня, а настоящей горианской плетью-семихвосткой. Причем мужчина вкладывал в удар всю свою силу. Нет, у меня не было желания испробовать это на себе. Я буду умолять его отменить свое наказание! Я сделаю все, что он захочет!
– Значит, маленькая рабыня просит у своего охранника прощения? – спросил он.
– Да! Да! – закивала я головой.
Тяжело быть рабыней. Мужчины дразнят тебя. Они дают тебе надежду на прощение, но в любую секунду их настроение может измениться, и на лице у них снова появится суровое выражение. Ты должна все время следить за тем, что ты говоришь и что делаешь. У них есть плети, у них есть власть над тобой!
Я опустилась перед охранником на колени и, как это однажды делала Лана, прикоснулась головой к его ногам.
– Хорошо, – сказал он, вытаскивая у меня изо рта кляп.
Я с благодарностью посмотрела на него и снова, как Лана, коснулась головой его сандалий.
Внезапно он рывком поднял меня и прижал к себе.
Я с ужасом подумала, что он решил меня изнасиловать.
– Ха-ха-ха! – услышала я голос второго охранника. – И это в то время, когда уже давно пора возвращаться в бараки!
Мой охранник раздраженно оттолкнул меня в сторону.
– К тому же, – с громким хохотом добавил второй охранник, – она еще рабыня белого шелка!
Стоящие рядом невольницы весело рассмеялись.
Раздражение моего охранника мгновенно улеглось. Он тоже рассмеялся и, перекинув меня через колено, как маленького ребенка, отвесил мне пониже спины несколько звучных шлепков.
Мне было больно, но еще больше я радовалась возможности снова шагать в общем невольничьем караване и вместе со всеми нести на голове поклажу.
Девушки, даже Юта, громко смеялись.
Я чувствовала себя униженной.
– Она стала хорошенькой, не правда ли? – спросил второй охранник.
– Успела уже научиться всяким штучкам у настоящих рабынь, – шутливо проворчал мой охранник, тяжело переводя дыхание.
Второй охранник окинул меня изучающим взглядом.
– Выпрями спину, – приказал он и добавил: – Из нее и вправду получилась привлекательная девчонка. Я бы не прочь заиметь себе такую!
Я возвращалась в барак с гордо поднятой головой, двигаясь с раскованностью и непередаваемой грацией настоящей рабыни. Я знала, что вызываю желание у мужчин, что они смотрят на меня, на Элеонору Бринтон, не просто как на несущее на голове поклажу домашнее животное!
С медиком, конечно, я больше не пыталась заговорить.
В наше четвертое посещение он сделал мне последнюю инъекцию стабилизирующей сыворотки, а на следующий день, после обследования, подытожил свои наблюдения. Выходя из его кабинета, я слышала, как он сказал охраннику: “Она прекрасный образец восприимчивости человеческого организма!”
Я действительно никогда еще не чувствовала себя такой бодрой и здоровой, как теперь, после инъекции сыворотки, воздух никогда не казался мне таким чистым и свежим, небо – голубым, а плывущие по нему облака – белыми и пушистыми. Возвращаясь по дощатым улочкам Лауриса в наш барак, шагая среди своих сестер по невольничьему каравану под присмотром охранников, с кувшином на голове и связывающим нас кожаным ремнем на шее, вдыхая упоительный, наполненный фантастическими ароматами воздух Гора, я внезапно впервые в жизни почувствовала себя по-настоящему счастливой. Босая, одетая в грубую невольничью рубаху, с ремнем на шее, с клеймом на левой ноге, обычная рабыня, во всем зависящая от прихоти мужчин, я, повторяю, впервые в жизни в полной мере осознала, насколько я сейчас счастлива.
Теперь я чаще думала об окружающих меня мужчинах. Я знала, что они считают меня привлекательной. И странным образом, опять-таки впервые в жизни, я тоже стала находить их привлекательными для себя – глубоко, чувственно, волнующе привлекательными. Я обратила внимание, что каждый из них по-своему неповторим. Один носит голову гордо поднятой, у второго – ясная, открытая улыбка, у третьего – тонкие, изящные пальцы и сильные, крепкие руки, у четвертого – широкие плечи и высокий, хорошо очерченный лоб. Я обнаружила, что хочу смотреть на них, находиться рядом с ними, хочу – будто случайно – прикасаться к их одежде.
Иногда они ловили мои взгляды, и я в ответ на их понимающую усмешку тут же опускала голову, чувствуя, как у меня горят щеки. Мне нравилось, когда они и мне в числе других девушек бросали свои сандалии, чтобы мы чистили их от грязи. Я всегда отмывала их на совесть. Я никогда не возражала против того, чтобы, стоя на плоских камнях в протекающем возле бараков ручье, выстирать их одежду. Мне нравилось держать в руках их грубые туники, словно продолжающие хранить силу их владельцев. Однажды Юта застала меня за тем,. что я разглаживала рукой отданную мне для стирки тунику одного охранника, который чаще других провожал меня взглядом. Она с довольным видом вскочила на ноги и, показывая на меня пальцем, весело рассмеялась.
