Портрет призрака

расцепляет сжатые до боли челюсти.

Где-то в полях перешептываются деревья, мальчишки играют в ручьях — а Дигби чувствует себя заключенным под холодным прозрачным колпаком. Он не может радоваться весне, ведь каждый бутон ее таит в себе плоды, которым предстоит сгнить. За что ему суждено страдать в одиночку, почему он должен без всякой поддержки хранить и защищать память о постигшей их неудаче? А его бывшие собратья в то же время процветают, поддавшись моральному разложению. Несправедливость, бессердечие, благоденствие грешников — все убеждает его в том, что исход Времени уже близок. Мир — это чрево смерти.

Подтеревшись и сполоснув руки, Дигби раздевается догола. На покрывале кровати он обнаруживает букетик засохших цветов и подносит их к лицу. Тот же аромат, что был в гостиной, исчезающий, еле уловимый. Дигби пробует на вкус ее имя: Белинда. Он кладет цветы на прикроватный столик, приподнимает одеяло и забирается в кровать, на чистые простыни. Но не успевает он улечься, как поясницу пронзает острая боль. Жестокое, но необходимое напоминание. Дигби с трудом сползает с кровати, из благопристойности оборачивает вокруг талии грязную, мокрую рубаху и встает на полу на колени. Он читает «Отче наш» и еще, дабы избавиться от смятения духа, двадцать третий псалом. Но даже сейчас, когда он выговаривает слова молитвы, мысли его витают далеко.

Презрительно отторгнутый политиканами у власти, он не сумел получить патент, но, несмотря на это, держит аптеку. И настанет день, когда это раскроется. Ибо Твое есть царствие ныне и присно. Аминь. Почему он не рассказал обо всех своих затруднениях хозяину дома? Натаниэль считает, что его побуждения совершенно благочестивы, а ведь это не так, далеко не так. Господь ведет Томаса Дигби к водам тихим 36, а он все пребывает в иссохшей пустыне своих долгов. Приготовлена перед ним трапеза в виду врагов его, и Дигби отчетливо представляет их: кредиторы и мальчишки-посыльные, поджидающие его где-нибудь на узкой улочке, с палками и кулаками наготове. Умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. В Массачусетсе, по слухам, за долги в тюрьму не сажают. Та ли это свобода, о которой он всегда мечтал? Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни.

Прочитав псалом, Дигби возвращается в постель, и боль в пояснице тоже возвращается. Тюфяк слишком мягок и податлив, да и подушка набита не соломой — в ней гагачий пух. Дигби глубоко вздыхает и приподнимается на локте, чтобы задуть свечу. Да очистишься ты от всякой скверны. Он снова ложится, и мрак смыкает над ним свои крылья. Даже луна скрыта грозовыми тучами. Глаза постепенно свыкаются с темнотой; наконец он закрывает их, призывая сон. Но мысли и воспоминания продолжают тревожить его покой.

Сегодня в Дувре он искал возможность для предстоящего отъезда, и в этих поисках ему пришлось снести немало насмешек и подозрений. Чтобы в Новый Свет попасть, говорили ему, это надо в Бристоль ехать. На торговых судах сперва смеялись над его невежеством в морских делах, а потом спрашивали, с чего бы ему вдруг так загорелось покинуть Англию? Наконец Дигби не выдержал и отправился восвояси. А на улице увидел из толпы своего злейшего врага — короля Англии — и так узнал о его возвращении.

Во что обойдется ему путешествие в Америку? Все его сбережения ушли на покупку лошади. У него нет никакого опыта в матросской работе, значит, придется предлагать капитанам свои скромные навыки хирурга. Тоби, пожалуй, смог бы плотничать, но как быть с остальными, которых еще надо разыскать? А ведь многие из них будут с семьями. Ему представляются поднимающиеся на борт жены и дочери его собратьев, плотоядные взгляды моряков — и он резко поворачивается на другой бок.

Он поспешно покинул просоленный воздух Дувра, по которому бродили в недоумении оборванные иноземные моряки; он бежал от приветственных толп на улицах и мрачнолицых солдат. Он отправился верхом к известковым холмам, между которыми, точно лужи, белели меловые луговины. Кругом паслись стада овец, издавая громкое блеяние. На склоне одного из холмов валялась какая-то падаль, привлекая внимание коршунов. Он смотрел на кружащихся над трупом птиц и думал: вот она, его мечта об Англии, вот так она умерла…

А сейчас Дигби лежит в благоуханной постели, но он изнурен до мозга костей. Долгая тряска в седле измучила все его тело. Ступни будто продолжают упираться в стремена, пятки то и дело дергаются, словно все еще подгоняют лошадь. На него наваливается душная темнота.

И еще он чувствует, что кровать под ним дрожит, точно как было в детстве, когда он свалился в лихорадке. Стены сдвигаются вокруг него, потолок угрожающе опускается. Потом они словно отшатываются, и комната приобретает прежние размеры — а он сжимается в комок на гладкой, мягкой перине, и в ушах Дигби снова звучит резкий отказ Натаниэля еще раз присоединиться к нему.

Тени, сгущаясь, заволакивают лицо живописца. Огонь позади него — словно пламя преисподней.

Где-то в лабиринте дома громко хлопает то ли дверь, то ли окно. Наверное, Деллер отправился спать. Затем словно отовсюду разом доносится странный перестук. По телу Дигби пробегает холод; он вздрагивает, будто в его комнату явилось привидение. За окном сильный порыв ветра клонит ветви деревьев. Струи ливня хлещут по крыше. Дом скрипит, точно галеон в шторм. Но вот наступает тишь. Дождь стихает, ветер словно утомился, и Дигби ожидает услышать, как деревья расправляют ветви, сбрасывая гнет обрушившейся на них бури. С какой радостью он отдался бы передышке, подобно этим деревьям; но его дух по-прежнему томится предчувствиями. Что там шептал старик-слуга? Грядет новый потоп. Что ж, так и должно быть. Разве не был казненный король Карл одним из царей Апокалипсиса, разве не отдал он свое могущество Зверю? Отчаянное противостояние, с которым Дигби сталкивается изо дня в день, — разве это не свидетельство близкого конца? Он вспоминает гримасы людей в кокпите улицы Шулейн. Порой он приходит туда в смиренном подражании Господу нашему среди грешников, чтобы говорить с другими о возможности жить в ином мире. С Тоби и Робертом, своими собратьями, он посещает состязания по боксу в Медвежьем саду. Там они отводят взгляд от залитых кровью лиц и ободранных костяшек; дышат ртом, чтобы не чувствовать сильный запах табака и пота. Они ищут зрителя, который, стыдясь, закрывает глаза или сочувственно вздрагивает, когда боец падает наземь. Этот человек, такой человек еще может быть спасен. И тогда Дигби с собратьями говорят с ним об общине, о милосердии господнем, что нисходите неба, как давным-давно солнечный свет низошел на холм в Суррее, и о том, как люди могут расчистить путь для царя Иисуса. Почему бы, брат, тебе не бежать с нами в Новый Свет?

Перья в подушке щекочутся, Дигби кашляет и стирает с лица капельки собственной слюны. Разумеется, морское путешествие будет полно тягот и лишений. Внутренности словно слипнутся в ком, волны станут хлестать их тяжелыми мокрыми бичами. Да, они будут тосковать по твердой английской земле, цепляясь за снасти во время шторма. И в сравнении с прожорливой пучиной все, что было так мучительно в Лэмбете, будет казаться им раем. Нужны будут красноречивые спутники, чтобы поддерживать среди них мужество, — может, среди них окажется новый Уинстенли или Уильям Делл. Боящийся Господа ничего не устрашится и не убоится. Разумеется, они не утонут — ведь провидение с ними и за них.

Дигби вытягивается под простынями и кладет голову на сгиб руки. Он должен поспать, он так нуждается в целительном действии сна. Но воспоминания о споре с хозяином дома продолжают терзать его. Можно ли сделать что-нибудь еще, чтобы все же склонить его на свою сторону? Есть ли надежда на такой исход? Истинный Натаниэль погребен в глубинах дородного тела. Сумеет ли Дигби найти рецепт, что извлечет Натаниэля из его могилы?

Он крутит головой, потом ворочается, устраиваясь удобнее. На миг замерев, Дигби прислушивается и к собственным мыслям, и к звукам в доме. Где-то далеко едва слышен повторяющийся перекат, будто тяжелый сундук двигают туда-сюда. Дигби закрывает глаза и до звона в ушах вслушивается, пытаясь понять, что это. Ну конечно, это храп Батшебы. Он чувствует себя оскорбленным от того, что кто-то в доме так легко ладит со сном. Охваченный себялюбивой завистью, он снова прислушивается и на сей раз начинает сомневаться в своей догадке. Для женщины это слишком низкий звук. Дигби так и не удается определить, откуда он исходит. В конце концов он решает, что это храп Натаниэля. Скорее всего, пока его жена в положении, он спит отдельно, чтобы не тревожить ее отдых.

Дигби вспоминается ночь в общине: там были аромат дрока, прохладный песок между пальцами и далекий жужжащий стрекот козодоев. Стояли теплые ночи, и не было нужды поддерживать огонь. Луна была полной; они лежали возле угасшего костра и упивались свободой, равные перед богом юные бродяги. Дигби начал было что-то говорить, но, приподняв голову с подушки из вереска, обнаружил, что его слушают