– Это воистину прекрасная работа, мадемуазель…
– Нет, прошу вас, не «мадемуазель». Я – Викторина, а мой брат сказал, что вас зовут… Тамарис, – она слегка запнулась, произнося мое имя. – Вот увидите, мы подружимся. Только, если честно, мне трудно выговаривать ваше имя. Оно часто встречается в Америке?
– Нет. Но оно было в обычае в семье моей матери, и давалось многим поколениям дочерей.
– Тамарис, – повторила она. – Теперь я начинаю думать, что это звучит красиво. Идите сюда. – Она, дотянувшись, схватила меня за руку, заставив сесть подле нее на диване. – Вы должны посидеть здесь, пока мы будем болтать и учиться быть друзьями.
– Миссис Дивз сказала, что вы не вполне здоровы… Викторина засмеялась и скорчила гримасу.
– Да, мигрень. Здесь с самого утра была такая суматоха… Но Амели приготовила мне свой особый отвар, потом помассировала мою бедную голову и… вся боль прошла! Я, хочу открыть вам секрет, Тамарис: я провела с дорогой Огастой много чудесных дней, и нахожу ее утомительной. Она уж больно пристально следит за мной. Я уверена, что она испытывает tendresse [7] к моему брату, и хочет произвести на него впечатление, заботясь о его бедной маленькой сестричке. Она не так умна, как сама себя считает, и я не стану ей подыгрывать. У меня нет никакого желания в один прекрасный день назвать Огасту сестрой.
Она пристально следила за мной, ни на секунду не сводя с меня взгляда. И вдруг снова рассмеялась, на этот раз громче.
– Я не слишком напугала вас своими откровениями, Тамарис? Ах, если бы каждый говорил только правду, скольких трудностей можно было бы избежать! Огаста хочет использовать меня, чтобы поймать Алена, а я… – тут она осеклась. – Бедная Тамарис, вы решили, что язык мой мелет слишком быстро и свободно, как говаривала моя добрая бонна Софи, когда я была маленькой. Давайте лучше поговорим о вас.
Она спрашивала меня прямо, так прямо, что я не в силах была обижаться. Ее вопросы обнаруживали глубокий интерес к моему прошлому, и здесь, возможно, начинался кратчайший путь к доверию, которое должно было установиться между нами, если мы будем жить вместе, как хотел мистер Соваж. Поэтому я рассказала ей о моих странствиях на борту «Королевы Индии», принадлежавшей отцу, о времени, проведенном в школе в Брюсселе, и о моей недавней жизни в Эшли-Мэнор.
Это последнее, казалось, зачаровало Викторину.
– Школа, из которой выпускают молодых леди! Но, Тамарис, можно ли сделать настоящую молодую леди из простой честолюбивой девицы? – Когда она задавала этот вопрос, ее лицо приобрело такое комичное выражение, что я невольно рассмеялась.
– Конечно, но она должна и сама здорово стараться. И уверяю вас, мадам Эшли в этом весьма преуспела.
– А теперь мой дорогой братец решил молодую леди сделать из меня по патентованному образцу. – Добродушная веселость исчезла с ее лица. – Ведь вы для этого со мной, Тамарис?
Я решила, что полная откровенность, к которой она прежде прибегла, будет для меня лучшим выходом.
– Нет, я с вами потому, что он считает, будто вам нужна будет подруга, когда вы займете надлежащее место в обществе. Существует множество различий между обычаями в Европе и здесь, в этой стране.
– Об этом мне уже говорили, – произнесла она с каким-то особым выражением.
Кругом в беспорядке валялись мелкие безделушки, кружевной носовой платок, флакончик, маленькое ручное зеркальце, веер. Она взяла зеркало. Стекло было оправлено в серебро, а на обратной стороне был изображен купидон среди роз. Теперь она изучала свое отражение, словно бы не ради самолюбования, но внимательно, будто искала что-то важное.
– Мне говорили, – она резко сменила тему, – что в этой стране браки заключаются не по воле семьи, и каждый может вступить в брак с кем пожелает.
– Но семья этого каждого все же заинтересована в его будущем и счастье, – парировала я, гадая, не услышу ли я сейчас историю того самого неугодного поклонника, против которого я должна служить своего рода бастионом. – Любящие родственники, стараются удержать девушек от ошибок, за которые тем, возможно, пришлось бы дорого заплатить.
– Как корректно вы отвечаете! – Викторина зевнула. – Этот отвар Амели… от него меня клонит в сон. Тамарис, извините меня…
Меня довольно грубо выставляли за дверь. Но терпенье и внешняя невозмутимость – это азы моей профессии.
Выйдя в коридор, я увидела, как в дверях столовой мелькнула голубая юбка Амели. Та, должно быть, направлялась на кухню. Неожиданно я тоже почувствовала усталость, и меня непреодолимо потянуло прилечь.
В купе я сменила платье на свободный халат и свернулась на диване, укрывшись индийской шалью моей матери. Уже давно она принадлежала к самым дорогим для меня вещам. Не похожая ни на китайские, ни на английские шали, какие носят сейчас, она была изготовлена из множества узких полос красивой пряжи, соединенных в одно гармоничное целое. Я любовно огладила ее руками, позволяя воспоминаниям течь сквозь мое сознание.
Но тут мои блуждающие по шали пальцы нащупали бугорок, которого я не помнила. Я села и внимательно осмотрела рубец. Там оказался крошечный мешочек, едва ли толще шпагата. Если бы я его не нащупала, он бы еще долго оставался незамеченным. С величайшей осторожностью действуя ножницами, я высвободила его.
Я не нашла в нем никаких отверстий, но он был чем-то заполнен. В конце концов я зацепила ножницами какой-то крохотный стежок на одном конце. Затем я зажала разрыв, пока не отыскала на столике лист бумаги, на который и вытряхнула содержимое мешочка.
Оттуда высыпался желтый порошок мельче любого песка. И вместе с ним – три очень маленьких предмета. Один белый, как слоновая кость – зуб какого-то мелкого животного. Другие два – какие-то семена.
Как я не давила и не трясла мешочек, все его содержимое могло заполнить не больше половины чайной ложки. От него исходил слабый тошнотворно-сладкий запах. Я понюхала еще раз, а затем откинулась на спинку дивана, мотая головой и безудержно чихая. Что-то здесь было такое… злое… или это было только мое воображение?
Я быстро свернула вместе бумажку и мешочек, отнесла пакет в уборную и выбросила его. Вернувшись, я снова принялась дюйм за дюймом осматривать свою шаль. Я была уверена что мешочек здесь спрятали совсем недавно – ведь шаль была моей постоянной спутницей.
Я вздрогнула. Кто зашил его в рубчик и с какой целью? Такая маленькая вещь, и однако…
Спросить? Но кого?
Я встряхнула шаль, не в силах избавиться от странного ощущения, будто ее кто-то испачкал. Как будто на моих глазах ее грубо проволокли по грязной канаве. Однако я решила не углубляться в мысли о моей находке, не поддаваться тревожным и странным фантазиям.
Но я все-таки то и дело вспоминала об этом, вспомнила и тогда, когда вся наша компания вечером собралась в элегантной столовой вагона. Мое настроение несколько улучшилось в ярко освещенной комнате. То и дело окна ловили отблески света из домов фермеров, поскольку плотные парчовые занавески не опустили с наступлением темноты.
Викторина сидела за столом напротив меня. Усталое выражение исчезло с ее лица, растворилось в живости, которой я прежде в ней не видела. Казалось, она внимательно слушает рассказ мистера Соважа о достопримечательностях Запада.
У него оказались в запасе разные волнующие истории, выдававшие такое же воодушевление, как и у его сестры, его смуглое лицо утратило холодное выражение, превращавшее его в маску. Я предположила, что чем ближе мы будем к избранным им местам, тем больше он будет расслабляться, освобождаясь от наносного городского лоска.
Пока он говорил, я почти закрыла глаза, и вернулась сквозь годы в другое время, к другому столу. Именно так мой отец открывал для меня двери в мир знаний. Но это было так давно…
Во всяком случае, я на какое-то время забыла про шаль. Но когда в конце вечера, вернувшись в купе,
