приказания. Его напарник широко ухмыльнулся, при этом его рот напоминал беззубую щель посреди тошнотворной бороды. Ухватив Ника за плечо, он подтолкнул его в сторону монаха, ковылявшего впереди них с высоко поднятым крестом, как будто это было и знамя, и грозное предзнаменование одновременно.
Было ясно, что он попал в руки очередной шайки беженцев. Ник, потрясённый собственной глупостью, всё ещё не мог прийти в себя, и мысли его продолжали путаться. Он с каждой минутой всё больше и больше сомневался в том, что эти люди могут проникнуться к его мольбам и просьбам, как товарища по несчастью. Солдат, если захвативший его в плен был солдатом, продолжал избивать его во время пути и источал такую жестокость, какая раньше никогда даже не снилась Нику. И поведение монаха, на его взгляд, было не лучше.
Они вышли на открытое пространство с небольшим ручьём, где встретили остальную часть этой компании. Там было ещё трое солдат, точно таких же, что сопровождал его, словно они были родными братьями. Но распоряжались здесь не они. Скорее, власть делилась между монахом и той, что сидела, прислонясь спиной к камню. Сейчас она вцепилась зубами в кусок недожаренного мяса, из тех, что жарились на вертеле, установленном над огнём.
Жир блестел на её подбородке и капал на шнурованный корсаж платья, где, застывая, присоединялся к другим остаткам подобной еды. Её кожа была серой от въевшейся вековой грязи, волосы, лишённые всякого ухода, потеряли свой блеск. Но её черты, будь она помыта и причёсана, были таковы, что сделали бы её несомненной красавицей даже в том мире, откуда явился Ник. И грязное платье было украшено, так же как и её пояс, тем, что когда-то было роскошной вышивкой. Такого же свойства были и кольца, которые украшали все её пальцы, включая и большой. На голове у неё подобие золотой короны, в центре которой, над самым её лбом, украшение в виде тусклого драгоценного камня синего цвета. Она напоминала принцессу из иллюстраций к книгам волшебных сказок, но только полностью деградировавшую.
При виде Ника она отшвырнула кость, которую только что глодала. Выпрямившись, она с величественным видом указала на него и что-то скомандовала ему, но содержания её приказаний он понять не смог. Однако среди произносимых слов попадались уже знакомые ему звуки. И когда он не ответил, его страж в очередной раз ударил его.
Но тут монах отогнал солдата, яростно возражая против чего-то. Злобное удивление, которое появилось на лице женщины, когда подвластный ей монах пытался сделать замечание по поводу их пленника, постепенно затухло, сменившись разочарованием. Она пожала плечами и махнула рукой. Один из солдат вытащил с огня новый кусок мяса и подал ей.
Тем не менее, перед Ником тут же возник монах и медленно заговорил, переводя дыхание перед каждым словом. Всё произносимое им было непостижимо и непонятно, и Ник лишь качал головой. Тут снова подошёл солдат. Он, с явным недовольством, обратился к монаху, а затем повернулся к Нику.
— Кто… ты? — Акцент был ужасающий, но некий смысл можно было понять.
— Николас Шоу… а ты?
Солдат злобно хмыкнул.
— Не имеет значения. Ты — дьявольское отродье. — Последовал плевок. — Мы… ловим… демонов… Они дают нам меч… а мы даём его тебе!
Тут в разговор вновь вступил монах, явно требовавший подчинения со стороны солдата. Женщина, облизывая пальцы, прервала их спор. На её слова все четверо солдат искренне рассмеялись. Но монах бросился к ней, размахивая своим колом. Она же продолжала улыбаться, но по-прежнему молчала под напором его речи. Тем не менее, солдаты прекратили смех.
Ника подтащили к удобному, на их взгляд, дереву, и его спина тут же оказалась плотно прижатой к стволу. Затем с помощью верёвки его плотно привязали к нему. Монах с одобрением наблюдал за операцией. После этого Ника оставили одного наедине с собственными мыслями, в то время как остальные прошествовали назад, к костру, где уселись на корточки у огня и принялись за еду.
Запах пищи вызвал у него приступ голода. Похлёбка, которую ему давала Линда, теперь, казалось, была где-то в далёком прошлом. Но больше чем голод, его мучила жажда, и видеть в отдалении бегущую в ручье воду было невыносимо тяжело, а особенно это усилилось после полудня.
Казалось, эта группа не спешила отправляться в путь. Один из солдат (или, как решил Ник, лучше было бы назвать их тяжеловооружёнными всадниками, поскольку их поношенные атрибуты соответствовали тому времени, что вошло в обиход как Средние Века) отправился за соседние кусты и вернулся назад, ведя медленно идущую неухоженную лошадь, с выступающими наружу рёбрами, и мула с отрезанным ухом. Он повёл их к воде, чтобы напоить, прежде чем отвести назад, в те же самые кусты.
Монах растянулся на земле, в значительном отдалении от костра, поскольку послеполуденная жара продолжала нарастать. Он скрестил на груди руки, прижимая ими своё странное оружие. Солдаты, чуть в отдалении от своих руководителей, делали то же самое, хотя при этом поочерёдно несли дежурство. И часовой периодически то прятался в кустах, то прогуливался в отдалении.
Покончив с едой, женщина вытерла руки пучком травы, и это было первым её движеньем в сторону наведения чистоты, как успел заметить Ник. После этого она направилась к ручью, долго пила воду из сложенных чашей ладоней, и на этот раз вытерла руки о полу платья. Она встала, оглядела спящего монаха и солдат. Затем, бросив быстрый взгляд на Ника, вернулась к своему каменному «креслу».
Но она уселась не отдыхать. Наоборот, чуть развалившись, она принялась поигрывать свисавшей прядью волос, что-то напевая про себя. Изредка, она многозначительно поглядывала на Ника, как будто он был полностью в курсе её планов.
Так же, как он ощущал жестокость солдат и грубый, ничем не прикрытый фанатизм монаха, точно так же зло, скрывающееся в ней, доносилось до него подобно прогорклому и ужасному запаху. Он так и не мог понять своего отношения к этим людям. Никогда раньше он не испытывал такого отвращения к кому-либо и ощущения того, что способен «читать» их внутренние чувства. Это было похоже на осознание того факта, что Джереми мог читать его мысли, в преувеличенной силе которого он никогда не отдавал себе отчёта. И всё это только усилило его страх.
То, что он оказался в ужасном положении, не требовало пояснений. Они с лёгкостью перерезали бы ему горло, и притом без всяких уговоров. Он мог поклясться, что женщина получила бы от этого только удовольствие. И мог предполагать только одно — что его вынуждены держать как средство выгодного обмена с теми, кого они называли «демонами». А поскольку монах выкрикивал это, обращаясь к Герольду, то вполне возможно, что те, с кем они намерены провести сделку, были всё те же самые «люди». Мысль была леденящей. С какой стати «люди» должны заботиться о том, что его так запросто убьют? Ведь он отказался от предложения Герольда… или, по крайней мере, отложил свой ответ. Так что он не был интересен для Авалона. Теперь условия стали абсолютно ясны для него: Авалон защищает только своих, остальные могут испытывать ту судьбу, которую они выбрали.
Лишь теперь Ник захотел, чтобы его ответы тогда звучали по-иному. Ему казалось, что разговоры викария о переменах, о неприглядности этого выбора были ничто по сравнению с тем, как оказаться вот в этих руках. Однако… в нём было ещё и упрямство, которое он отчётливо осознавал. Его не заставили бы силой сделать выбор, который не устраивал его.
Всё это рискованное предприятие началось потому, что он хотел всё делать сам, без постороннего давления и вмешательства. И, в результате, получил только вот это, и ничего больше. Всё началось с того, что он посчитал себя обязанным сопровождать Линду. После их встречи с англичанами и он, и она приняли их способ существования просто потому, что он не имел достаточной информации, чтобы рисковать…
Монах храпел, но его короткие всхрапы тонули в дружном хоре спящих солдат. Появился нёсший дежурство их приятель, и, увидев его, женщина кивнула ему и что-то приказала. Он прикоснулся рукой к ржавому шлему и отправился туда, где находились животные. Она наблюдала, пока он не ушёл, затем поднялась и пошла к ручью.
Сложив ладони, она зачерпнула, сколько могла, воды и лёгким шагом направилась к Нику.
— Аква… — Она держала воду некоторое время на недосягаемом от него расстоянии.
Латынь! Она говорила по латыни!
Её руки приблизились к нему. Теперь его жажда причиняла ему адские муки, потому что совсем рядом была вода. Но он не верил, что ей знакомо чувство сострадания. Это была игра, одна из тех, в которые она любила играть.
