оживилась, увидев человека, попавшего сюда прямо из ее родного дома. Но узнав, при каких обстоятельствах Миггс покинула этот дом и в чьи руки попал отец, она принялась плакать еще горше и не хотела слушать никаких утешений.
Мисс Миггс усердно корила ее за такое отчаяние и умоляла брать пример с нее, твердя, что вознаграждена сторицей за пожертвования в красную копилку, ибо обрела этой ценой душевный мир и спокойную совесть. Перейдя на столь серьезные темы, мисс Миггс сочла своим долгом заняться обращением мисс Хардейл. С этой целью она пустилась в полемические рассуждения, изрядно длинные, в которых сравнивала себя с миссионером, посланником церкви, а мисс Эмму – с ходящим до тьме каннибалом. И надо сказать – она так часто возвращалась к этой теме и столько раз призывала Долли и Эмму брать с нее пример, в то же время словно хвастая обилием своих грехов и с упоением называя себя недостойной и жалкой рабой божией, что очень скоро стала уже не утешением, а истинным наказанием для бедных девушек, которым в этой тесной комнатушке некуда было от нее деваться, и они почувствовали себя еще более несчастными, чем раньше.
Наступил вечер, и стражи (до сих пор аккуратно приносившие им в этот час еду и зажженные свечи) сегодня в первый раз оставили их в темноте. А малейшая перемена тревожила пленниц, порождала новые страхи. И когда прошло несколько часов, а они все еще сидели в полной темноте, даже Эмма не могла больше скрыть своей тревоги.
Они напряженно прислушивались. Из передней комнаты все так же доносился тихий говор, а по временам – стоны; казалось, они вырывались у кого-то от страшной боли, несмотря на все усилия сдержать их. В той комнате, видимо, тоже сидели в темноте – ни один луч света не пробивался оттуда сквозь дверные щели, – и, против обыкновения, сидели тихо: ничто не нарушало тишины, не скрипела даже ни одна половица.
Сначала мисс Миггс мысленно недоумевала, кто бы мог быть этот стонущий больной, но, поразмыслив, решила, что это, наверное, какая-то хитрость, которая входит в план Денниса и будет способствовать успеху его затеи. Придя к такому заключению, она, для успокоения Эммы, вслух высказала догадку, что там стонет, должно быть, какой-нибудь раненый нечестивец-папист. Воодушевленная этой приятной мыслью, она несколько раз пробормотала: «Слава богу!»
– Неужели же после тех зверств, которые эти люди творили у вас на глазах, и после того, что вы сами, как и мы, попали к ним в руки, вы еще способны радоваться их жестокости? – заметила ей Эмма с некоторым возмущением.
– Наши чувства – ничто, мисс, ими надо жертвовать ради святого дела. Аллилуйя, аллилуйя, мои дорогие джентльмены!
Мисс Миггс повторяла это обращение пронзительно – громко и настойчиво. Быть может, она кричала в замочную скважину, чтобы быть услышанной в соседней комнате? Это оставалось неизвестным, так как в полном мраке ничего не было видно.
– А если придет время – это может случиться каждую минуту! – и они захотят выполнить то, ради чего привезли нас сюда, – вы и тогда станете на их сторону и будете поощрять их? – спросила Эмма.
– Буду, мисс, и благодарю за это небеса и милостивого господа, – с удвоенной энергией отчеканила Миггс. – Аллилуйя, дорогие джентльмены!
Тут даже Долли, совсем павшая духом и пришибленная, вскипела и приказала Миггс немедленно замолчать.
– Кому вы это изволите говорить, мисс Варден? – осведомилась Миггс, делая сильное ударение на слове «кому».
Долли повторила приказание.
– О, господи! Боже милостивый! – воскликнула Миггс с истерическим смехом. – Да, разумеется, замолчу! Как не замолчать? Ведь я – жалкая раба, годная только на то, чтобы работать, как лошадь, вечно работать и слышать одни попреки от людей, которым никак не угодишь, и не иметь свободной минутки, чтобы самой умыться да прибраться. Я – жалкий сосуд скудельный, не так ли, мисс? О да! Я занимаю низкое положение, судьба меня обделила, – так что же мне больше делать, как не унижаться перед негодной, испорченной дочерью матери-праведницы, матери, которая достойна быть причислена к лику святых, но должна терпеть обиды от своей многогрешной семьи? Я обязана смиряться перед теми, кто не лучше язычников, – так ведь, по-вашему, мисс? Еще бы! Единственное подобающее мне занятие – это помогать молодым кокеткам- язычницам причесываться да прихорашиваться и уподобляться гробам повапленным, чтобы мужчины думали, что нигде не подложено ни клочка ваты, что они не затягиваются, не употребляют притираний, что во всем этом нет никакого надувательства и земного тщеславия – не так ли, мисс? Да, да, именно так!
Выпалив эту ироническую тираду с быстротой, попросту ошеломляющей и так громогласно и пронзительно (в особенности междометия), что совсем оглушила слушательниц, мисс Миггс заключила ее потоком слез (больше по привычке, ибо в данном случае уместны были вовсе не слезы, а триумф) и страстным призывом к Симу.
Как повели бы себя Эмма Хардейл и Долли, долго ли мисс Миггс, подняв, наконец, открыто свое знамя, размахивала бы им перед пораженными девушками – трудно сказать, да и гадать не стоит, ибо в эту минуту произошло нечто неожиданное, всецело завладевшее вниманием всех троих.
Они услышали сильные удары в наружную дверь дома, затем дверь эта с грохотом распахнулась, в передней комнате раздался какой-то шум и звон оружия. Окрыленные надеждой на то, что их, наконец, пришли спасать, Эмма и Долли стали громко звать на помощь. И призывы их не остались без ответа – через минуту к ним в комнату вбежал мужчина с обнаженной шпагой в руке. В другой руке он держал свечу.
Восторг девушек сразу остыл, когда они увидели, что это человек совершенно им незнакомый. Но они все-таки стали горячо умолять его увести их отсюда к родным.
– А для чего же я здесь? – ответил он, закрыв дверь и прислонившись к ней спиной. – Затем я и добирался сюда, несмотря на все препятствия и опасности, чтобы спасти вас.
Никакими словами не опишешь радости бедных пленниц. Крепко обнявшись, они благодарили бога за так своевременно подоспевшую помощь. Их спаситель шагнул к столу, чтобы поставить на него свечу, и тотчас воротился к двери.
Сняв шляпу, он с улыбкой посмотрел на девушек.
– Вы пришли с вестями о моем дяде, сэр? – спросила Эмма, порывисто оборачиваясь к нему.
– И о моих родителях? – подхватила Долли.
– Да, – сказал незнакомец. – И с добрыми вестями.
– Значит, они живы и невредимы? – в один голос крикнули Эмма и Долли.
– Да, да, невредимы.
– И здесь? Близко?
– Не скажу, чтобы близко, – ответил он успокоительным тоном. – Но и не так уж далеко. Ваши друзья, милочка, – это относилось к Долли, – находятся в нескольких часах езды отсюда. И я надеюсь, что вас еще сегодня отвезут к ним!
– А мой дядя, сэр… – запинаясь, начала Эмма.
– Ваш дядя, дорогая мисс Хардейл, к счастью – я говорю «к счастью», потому что мало кому из наших единоверцев это удалось, – уехал из Англии на континент и сейчас он в безопасности.
– Слава богу, – прошептала Эмма.
– Да, вам есть за что благодарить бога. Вы видели зверства только одной ночи и даже вообразить себе не можете, от чего бог спас вашего дядю.
– Он хочет, чтобы я ехала к нему?
– И вы еще спрашиваете? – удивленно воскликнул незнакомец. – Хочет ли он этого? Да вы понятия не имеете, как опасно сейчас оставаться в Англии, как трудно из нее выбраться и чего бы только не дали сотни людей за такую возможность… Ах, простите, я забыл, что вы этого не можете знать, так как столько времени были в заключении.
– Из ваших намеков, сэр, мне стало ясно то, что вы боитесь сказать прямо, – отозвалась Эмма. – Значит, виденное нами было только началом? И худшее еще впереди? Ужасы продолжаются до сих пор?
Он пожал плечами, покачал головой, развел руками. И все с той же заискивающей улыбкой, в которой было что-то неприятное, молча опустил глаза.
