День клонился к вечеру, и во всех углах и закоулках города стал скопляться мрак, словно втихомолку пробуя свои силы перед тем, как смело выползти и открыто завладеть улицами. А в это время Барнеби сидел в своей камере, дивился царившей кругом тишине и тщетно напрягал слух, чтобы услышать шум и крики, еще недавно раздававшиеся везде с наступлением темноты. Подле него, держа его руку в своей, сидела та, чье присутствие вселяло в его душу мир и покой. Убитая горем, она сильно исхудала, переменилась, но в его глазах она была все та же.
– А что, мама, – спросил он после длительного молчания, – долго меня продержат здесь? Сколько еще дней и ночей?
– Недолго, родной. Надеюсь, что недолго.
– Надеешься! Да ведь твоя надежда не раскует этих цепей. Я тоже все время надеюсь, но им до этого дела нет. И Грип надеется, но кто думает о Грипе?
Ворон каркнул отрывисто и уныло, что на вороньем языке явно означало «никто».
– Да, кто, кроме тебя и меня, думает о Грипе? – продолжал Барнеби, приглаживая взъерошенные перья своего друга. – Он здесь совсем перестал болтать. Ни единого слова не хочет говорить в тюрьме – вот как захандрил! Целыми днями сидит в темном углу, то дремлет, то смотрит на свет, который прокрадывается сквозь решетку, и тогда его блестящий глазок сверкает, как будто в него залетела искра во время пожара и не гаснет до сих пор. Но кто пожалеет Грипа?
Ворон снова каркнул: «Никто!»
– А кстати, – Барнеби перестал гладить Грипа и, положив матери руку на плечо, с беспокойством заглянул ей в глаза. – Если меня убьют… А меня хотят убить, я слышал, как это говорили… Что будет с Грипом, когда меня повесят?
Знакомое ли слово, или ход собственных мыслей вдруг вызвали в памяти Грипа его любимую фразу, – он крикнул: «Не вешай носа!» – но, не докончив, откупорил только одну бутылку и снова слабо каркнул, – казалось, даже на такую коротенькую фразу у него не хватает духу.
– Может, и его убьют, как меня? – сказал Барнеби. – А хорошо бы, если бы ты, я и он могли умереть вместе! Никому из нас не пришлось бы тосковать. Ну, да пусть делают, что хотят, – я не боюсь их, мама!
– Тебе не сделают ничего худого, – выговорила мать с трудом – ее душили слезы. – Они и пальцем тебя не тронут, когда узнают все. Я уверена, что не тронут.
– О, не будь так уверена! – воскликнул Барнеби. Ему доставляла своеобразное удовольствие мысль, что он проницательнее матери и не обманывается, как она. – Меня заметили с самого начала. Я слышал, как они говорили это вчера вечером, когда вели меня сюда, и думаю, что это правда. Но ты не плачь, мама! Они говорили, что я – смельчак, и это верно, я ничего не боюсь и не буду бояться. Ты, может, считаешь меня дурачком, но умереть я сумею без страха, не хуже всякого другого. Ведь я же ничего плохого не сделал, правда? – добавил он быстро.
– Да, бог видит, что ты не виноват, – отвечала мать.
– Ну, тогда чего мне бояться? Пусть приходит самое худшее. Помнишь, раз я спросил у тебя, что такое смерть, а ты сказала, что смерть совсем не страшна, если человек не делал в своей жизни зла. Ага, ты думала, что я забыл это!
Его веселый смех и шутливый тон разрывали матери сердце. Она притянула его к себе поближе и попросила говорить шепотом и сидеть тихонько, потому что уже темнеет, и недолго им быть вместе, ей скоро придется уходить.
– А завтра придешь опять? – спросил Барнеби.
– Приду, сынок. Каждый день буду приходить. Мы с тобой больше никогда не расстанемся.
Он весело сказал, что это чудесно, ему только этого и хочется, и он заранее знал, что она так ответит. Потом спросил, где она пропадала так долго и почему не пришла поглядеть на него, когда он воевал как храбрый солдат. Он стал излагать ей свои безумные планы, как им разбогатеть и зажить припеваючи. Смутно чувствуя, что мать страдает, и страдает из-за него, он, чтобы ее утешить и успокоить, стал вспоминать прежнюю мирную жизнь, свои забавы и прогулки на воле, нимало не подозревая, что каждое его слово для нее – нож острый и что ее душат слезы при воспоминании об утраченном.
– Мама, – сказал Барнеби, когда послышались шаги. тюремщика, который запирал на ночь камеры. – Когда я давеча заговорил про отца, ты крикнула; «Перестань!» – и отвернулась. Почему? Ну, объясни. Скажи хоть два слова. Ты всегда думала, что он умер. Так неужели ты не рада тому, что он жив и вернулся к нам? Где он сейчас? Здесь, в тюрьме?
– Ни у кого не спрашивай, где он, и ни с кем не говори о нем, – ответила мать.
– Но отчего? Оттого, что он суров и резок? По правде сказать, он мне не нравится, и я не люблю оставаться с ним наедине. Но почему ты не хочешь и говорить о нем?
– Потому что я сожалею, что он жив. Потому что для меня большое горе, что он вернулся, что вы встретились. Потому что я всю жизнь только к тому и стремилась, родной мой, чтобы навсегда разлучить вас.
– Разлучить отца и сына? Да почему же?
– Он… он пролил кровь, – прошептала она ему на ухо. – Пора тебе узнать это. Он пролил кровь человека, который любил его, который ему доверял и никогда ни словом, ни делом не обидел его.
Барнеби в ужасе отшатнулся, глянул на родимое пятно у себя на руке и, весь дрожа, спрятал поскорее руку в складках одежды.
– Хотя нам и надо его избегать, но все-таки он твой отец, – торопливо добавила миссис Радж, услышав, что ключ повернулся в замке. – И я – его несчастная жена. Он приговорен и должен скоро умереть. Но пусть это будет не по нашей вине. Нет, если мы уговорим его раскаяться, наш долг – жалеть и любить его. Ты никому не говори, кто он. Говори, что вы вместе бежали из тюрьмы и больше ты о нем ничего не знаешь. Если будут тебя допрашивать насчет него, молчи. Ну, покойной ночи, мой голубчик, храни тебя господь!
Она вырвалась из его объятий, и через секунду Барнеби остался один. Долго стоял он, не двигаясь, закрыв лицо руками. Потом, рыдая, упал на свою убогую постель.
Но вот медленно взошла луна во всем своем кротком величии, выглянули звезды, и сквозь решетку круглого оконца небо засияло мягким светом, как сияет доброе дело человека единственным просветом в его мрачной грешной жизни. Барнеби поднял голову и загляделся на это тихое небо, печально улыбавшееся земле. Казалось, ночь, более милосердная, чем день, скорбно взирала на страдания и злые дела человеческие. Барнеби почувствовал, как мир сходит к нему в душу. Бедный идиот, запертый в тесной клетке, глядя на этот кроткий свет, был так же близок душой к богу, как самый свободный и уважаемый человек во всем громадном городе. И в его плохо затверженной молитве, обрывке гимна, которым он убаюкивал сам себя в детстве, было больше подлинного жара, чем в любой ученой проповеди, когда-либо оглашавшей своды старых соборов.
Проходя одним из тюремных дворов, миссис Радж сквозь решетку увидела в соседнем дворе своего мужа: он ходил взад и вперед, скрестив руки на груди и понурив голову. Она спросила у провожавшего ее к выходу тюремщика, можно ли поговорить с этим заключенным.
– Можно, – ответил тот, – но только поскорее. Пора запирать ворота, осталось только минуты две.
Говоря это, он отпер решетку и пропустил ее.
Решетка, поворачиваясь на петлях, резко заскрипела, однако Радж оставался глухим ко всему и, не подняв головы, не обернувшись, продолжал ходить вокруг тесного дворика. Жена окликнула его, но голос ее был слаб и оборвался. Наконец она подошла ближе, и когда он проходил мимо, протянула руку и дотронулась до него.
Радж отшатнулся, весь дрожа, но, увидев, кто это, спросил, зачем она сюда пришла. И, не дав ей времени ответить, заговорил сам:
– Что же меня ждет – жизнь или смерть? Погубишь ты меня или пощадишь?
– Мой сын… наш сын тоже здесь, в тюрьме, – сказала она вместо ответа.
– Ну и что же? – крикнул он, в раздражении топнув ногой. – Я это знаю без тебя. Но он мне столько же может помочь, сколько я – ему. Если ты пришла только для того, чтобы болтать о нем, так можешь убираться!
Он снова забегал вокруг двора, но когда вернулся к тому месту, где стояла жена, остановился и спросил:
