первого дружка, она сразу почувствовала бы облегчение.
«Во всяком случае, так поступила бы я на ее месте, – думала Долли. – Хорошенько помучить своего милого – это умно и правильно, а самой убиваться из-за него ну, нет, это уж слишком!»
Но высказать это вслух было бы нетактично, и Долли сидела молча. Ей пришлось-таки запастись терпением – когда длинное послание было прочитано до конца, Эмма стала его перечитывать. Перечла второй раз, потом – третий. Томясь ожиданием, Долли коротала время самым лучшим способом, какой можно придумать, – завивала на пальцах свои локоны и, глядя в зеркало, старалась придать им убийственно соблазнительный вид.
Всему бывает конец. И даже влюбленная девушка не может перечитывать одно письмо до бесконечности. Через некоторое время письмо было сложено, спрятано и оставалось только написать ответ.
Но, так как и это было делом нешуточным и требовало немало времени, Эмма объявила, что напишет письмо после обеда и что Долли непременно должна пообедать с нею. Долли уже заранее намеревалась остаться обедать, и Эмме не пришлось ее долго упрашивать. Порешив на этом, они вышли в сад погулять.
Они ходили по дорожкам, с увлечением разговаривая – Долли во всяком случае болтала без умолку, и своим присутствием очень оживляли и красили это мрачное, полное меланхолии место. Не потому, что они говорили громко или много смеялись, – нет, но обе были так хороши, а день – такой свежий, их светлые платья и темные кудри так свободно и весело развевал ветерок, Эмма была так прекрасна, Долли – такая розовая и юная. Эмма так грациозна и стройна, а Долли – такая пухленькая! Словом, что бы там ни говорили ученые садоводы, – таких цветов не найти было ни в одном саду, и дом и парк Уоррена, как будто понимая это, сразу повеселели.
Настало время обеда, а после обеда Эмма писала письмо. Потом они еще немного поболтали, причем мисс Хардейл, пользуясь случаем, побранила Долли за легкомысленное кокетство и непостоянство, а Долли, кажется, восприняла эти обвинения как нечто весьма лестное и очень развеселилась. В конце концов, видя, что она неисправима, Эмма перестала выговаривать ей и отпустила, доверив ей бесценную вещь, которую следовало беречь как зеницу ока, – ответное письмо Эдварду, – и подарив на память прехорошенький браслетик. Надев ей на руку этот подарок и еще раз полушутя-полусерьезно посоветовав не быть такой ветреной и коварной (ибо Эмма узнала, что Долли в душе любит Джо, хотя Долли это стойко отрицала, высокомерно твердя, что уж во всяком случае может рассчитывать на жениха получше «экое сокровище, подумаешь!»), Эмма простилась с нею.
Затем она еще вернула ее с дороги, чтобы устно добавить для передачи Эдварду такое множество наказов, какое вряд ли мог бы запомнить даже человек в десять раз серьезнее Долли Варден, и, наконец, отпустила ее. Простясь с Эммой, Долли легко и быстро сбежала вниз по лестнице и очутилась у опасного пункта двери в библиотеку. Она хотела уже на цыпочках пройти мимо, но не тут-то было! Дверь отворилась, и на пороге появился мистер Хардейл.
Долли с самого детства побаивалась этого человека, в котором ей чудилось что-то мрачное и непонятное, к тому же еще в эту минуту у нее совесть была нечиста, – и при виде мистера Хардейла она от сильного волнения не смогла ни поздороваться, ни убежать. Она стояла перед ним, вся дрожа и не поднимая глаз.
– Войди-ка сюда, девочка, – сказал мистер Хардейл, беря ее за руку. – Мне надо с тобой поговорить.
– Извините, сэр, я тороплюсь, – запинаясь, пролепетала Долли. – Вы… вы вышли так неожиданно, что я испугалась… отпустите меня, пожалуйста, мне пора идти.
– Сейчас, – мистер Хардейл успел между тем ввести ее в комнату и закрыть дверь. – Сейчас отпущу. Ты была у Эммы?
– Да, сэр, я только что от нее… Отец меня дожидается, так что сделайте милость, сэр…
– Хорошо, хорошо, – сказал мистер Хардейл, – но сначала ответь мне на один вопрос. Для чего ты сегодня приходила к нам?
– Для чего приходила, сэр?.. – Долли замялась. – Ты скажешь правду, я уверен. Что ты принесла? Долли с минуту была в нерешительности, но, ободренная его тоном, ответила, наконец:
– Ну, хорошо, сэр, скажу: я принесла письмо.
– Разумеется, от мистера Эдварда Честера? И несешь ему ответ?
Этот вопрос опять застиг Долли врасплох, и, не зная, на что решиться, она расплакалась.
– Напрасно ты так волнуешься, глупенькая, – сказал мистер Хардейл. – Можешь спокойно ответить мне – ведь ты же знаешь, что мне стоит только спросить Эмму, и я тотчас узнаю правду. Письмо к Честеру при тебе?
Долли была, что называется, не робкого десятка. Она видела, что ее окончательно приперли к стене, однако не сдалась.
– Да, сэр, – ответила она, дрожа от волнения и страха. – Оно при мне, но я его не отдам. Вы можете меня убить, сэр, но я его вам не отдам. Простите, сэр, не могу я этого сделать.
– Мне нравится твоя стойкость и прямота, – сказал мистер Хардейл. – Поверь, я не собираюсь ни убивать тебя, ни отнять у тебя письмо. Ты славная девушка, и твои друзья, я вижу, могут на тебя положиться.
Подозревая все-таки (как она потом рассказывала), что мистер Хардейл этими похвалами просто хочет ее «обойти», Долли старалась держаться от него подальше, и все плакала, полная решимости защищать до последней капли крови свой карман, где лежало письмо.
А мистер Хардейл минуту-другую молча смотрел на нее, и улыбка осветила его всегда хмурое и печальное лицо, когда он заговорил снова:
– Знаешь, что: у меня есть план. Я решил взять для Эммы компаньонку, чтобы она не была так одинока. Не хочешь ли ты занять это место? Ты ведь ее подруга детства и больше всех имеешь на это право.
– Не знаю, сэр, – сказала Долли, опасаясь, не подшучивает ли он над ней. – Не знаю, что дома на это скажут. Я сама не могу ничего решить, сэр.
– А если твои родные не будут против, неужели ты откажешься? – возразил мистер Хардейл. – Ну, смелее! Вопрос простой и ответить на него нетрудно.
– Конечно, нетрудно, – промолвила Долли. – Я люблю мисс Эмму и рада всегда быть при ней.
– Ну, вот и отлично. Только это я и хотел знать, – сказал мистер Хардейл. – Тебе, видно, не терпится уйти? Так я тебя больше не задерживаю.
Долли не стала дожидаться, пока он передумает; не успели эти слова слететь с его губ, как она была уже за порогом и, выбежав из дома, помчалась в поле.
Немного придя в себя и вспоминая пережитой испуг, она конечно, первым делом опять поплакала, а затем, при мысли о том, как удачно все кончилось, весело засмеялась. Слезы высохли, их сменила улыбка, и Долли в конце концов расхохоталась так, что вынуждена была прислониться к дереву, пока не пройдет этот приступ веселости. Совсем обессилев от смеха, она поправила прическу, вытерла глаза, победоносно оглянулась на трубы Уоррена, уже едва видные отсюда, и пошла дальше.
Наступили сумерки и быстро темнело, но тропинка, во которой Долли часто ходила, была ей настолько знакома, что она вряд ли замечала сгущающийся мрак и ни чуть не боялась идти одна. Притом она была занята рассматриванием нового браслета; надо же было и протереть его как следует, чтобы он чудесно засверкал на вытянутой руке, и полюбоваться на него с разных сторон, вертя руку и так и этак, – все это целиком поглощало Долли. Потом – письмо Эммы; у него был такой загадочный и многозначительный вид, и Долли знала, что оно содержит в себе много важного, – как было не вынуть его из кармана, не осмотреть внимательно раз, другой и третий, гадая, с чего оно начинается, какими словами кончается и что вообще в нем написано? Это тоже отняло много времени. Браслет и письмо занимали все внимание Долли – где же тут было думать еще о чем-то! И, любуясь то одним, то другим, она весело шла к «Майскому Древу».
Когда она проходила по узкой тропке между живыми изгородями, среди которых кое-где росли и деревья, ей послышался рядом какой-то шорох, приковавший ее к месту. Она прислушалась. Вокруг все было тихо, и Долли пошла дальше. Хоть и не очень испугавшись, она все же немного ускорила шаг и была уже не так беззаботно весела, как до сих пор, – все-таки боязно было одной в темноте.
Как только она двинулась дальше, она услышала тот же легкий шум – казалось, кто-то крался за нею
