обладаю всеми светскими талантами и лоском, отличающими людей высшего круга от простонародья и освобождающими нас от тех недопустимо пошлых, плебейских черт, которые называются «национальным характером». Да, я верил, что я – подлинно светский человек, и вовсе не из естественного пристрастия к собственной особе. А между тем на каждой странице книги этого просвещенного писателя я нахожу примеры такого пленительного лицемерия, какое мне и во сне не снилось, или высшего эгоизма, до сих пор совершенно мне чуждого. Я должен бы краснеть за себя перед этим изумительным писателем, если бы сам он не учил нас никогда не краснеть. Какой замечательный человек, – настоящий аристократ! Король или королева могут любого сделать лордом, но только сам сатана да грации могут создать Честерфилда!
Люди пустые и лживые до мозга костей редко двигаются скрыть свои пороки от самих себя. Однако именно в том, что они откровенно признаются себе в этих пороках, они видят высшую добродетель, ту добродетель, которую якобы презирают. «Ведь моя откровенность с самим собой – это честность, это правдивость, – твердят они. – Все люди таковы, как я, но у них не хватает честности признать это». Чем энергичнее они отрицают искренность во всех людях, тем больше им хочется показать, что они сами искренни до дерзости. Таким-то образом эти философы бессознательно отдают должное Истине и, глумясь над всем, глумятся над самими собой.
После панегирика своему любимому писателю мистер Честер и порыве восторга снова взял в руки книгу, намереваясь дальше изучать изложенную и ней высокую мораль, но ему помешал шум у входной двери: по-видимому, его слуга не хотел пускать какого-то непрошенного посетителя.
– Для назойливого кредитора час слишком поздний, – пробормотал про себя мистер Честер, поднимая брови с таким беспечным выражением, как будто шум этот доносился с улицы и нисколько его не касался. Они обычно являются гораздо раньше. И всегда под тем же неизменным предлогом, что им предстоит завтра крупный платеж. Этот бедняга только потеряет даром время, а время – деньги, как говорит пословица, хотя мне в этом ни разу не пришлось убедиться. Ну, что там такое? Тебе же сказано, что меня нет дома.
– Какой-то парень, сэр, – доложил слуга, в совершенстве усвоивший себе холодно-небрежный тон своего господина. – Принес вам хлыст, который вы на днях где-то оставили. Я ему сказал, что вас дома нет, но он объявил, что не уйдет, пока я не отнесу вам хлыст.
– И прекрасно сделал, – отозвался мистер Честер. А ты – олух без капли сообразительности! Приведи его сюда – да пусть раньше чем войти, пять минут вытирает ноги.
Слуга положил хлыст на стул и вышел, А хозяин, который не потрудился даже обернуться, когда он вошел в комнату, и во время разговора ни разу не взглянул на него, продолжал свои размышления вслух, прерванные было его приходом:
– Если бы пословица «время – деньги» была справедлива, – промолвил он, вертя в руках табакерку, я легко пришел бы к соглашению со всеми кредиторами и мог бы выплачивать им,.. сейчас, прикинем, сколько же я мог бы им уделять в день? Ну, скажем, послеобеденный: сон – этот час я пожертвовал бы охотно, пусть берут и пользуются на здоровье. Утром, между завтраком и чтением газет, я тоже мог бы выкроить для них час, вече ром, до обеда, – так и быть, еще один. Выходит три часа в день. За двенадцать месяцев они таким способом взыскали бы с меня долг сполна, да еще с процентами; Пожалуй, предложу им… А, это вы, мой кентавр?
– Я, – ответил Хью. Он, широко шагая, вошел в комнату, а за ним шла собака, такая же угрюмая и взлохмаченная, как он сам. – Немалого труда мне стоило прорваться к вам! Вы сами велели мне прийти, а когда я пришел, держите меня за дверью, – это как же понимать?
– Очень рад вас видеть, милейший, – сказал мистер Честер, приподняв голову с подушки и меряя его с головы до ног равнодушным взглядом. – Ваше присутствие здесь – лучшее доказательство, что вас не держат за дверью. Как поживаете?
– Хорошо, – ответил Хью, не скрывая своего нетерпения.
– Вид у вас цветущий, настоящее олицетворение здоровья. Присядьте.
– Я уж лучше постою.
– Как хотите, как хотите, мой друг. – Мистер Честер встал, не спеша снял халат и сел перед зеркалом за туалетный стол. – Пожалуйста, не стесняйтесь.
Сказав это самым учтивым и ласковым тоном, он начал одеваться, не обращая больше внимания на гостя, который стоял растерянный, не зная, как быть дальше, и время от времени хмуро поглядывал на него.
– Что же, хозяин, вы говорить со мной будете? – спросил он после длительного молчания.
– Вы, видно, не в духе, любезный, немного раздражены. Я подожду, пока вы совершенно успокоитесь. Время терпит.
Этот тон подействовал на Хью именно так, как рассчитывал мистер Честер: он его смутил и лишил уверенности в себе. На грубость он сумел бы ответить тем же, за обиду отплатил бы с лихвой, но это холодно-любезное и равнодушно-пренебрежительное обхождение, спокойный и самоуверенный тон дали ему почувствовать его ничтожество лучше, чем самые красноречивые доводы. Все этому способствовало: контраст между его грубой и нескладной речью и гладкими, спокойными, но внушительными фразами мистера Честера, его неотесанностью и изысканными манерами этого джентльмена, его неопрятными лохмотьями – и элегантным костюмом того, не виданные им никогда роскошь и комфорт обстановки и наступившее молчание, во время которого он успел все заметить и почувствовать себя обескураженным… Это очень часто влияет даже на людей развитого ума, а на такого человека, как Хью, действует почти неотразимо, – и Хью был совершенно подавлен и усмирен; он понемногу придвигался все ближе к мистеру Честеру и, глядя через его плечо на свое отражение в зеркале, словно искал в нем ободрения. Наконец он сделал неуклюжую попытку умилостивить мистера Честера:
– Ну, как, вы мне скажете что-нибудь, сэр, или велите уходить?
– Говорите вы, – ответил тот. – Говорите, мой друг. Ведь я уже свое сказал, не так ли? Теперь я хочу услышать, что скажете вы.
– Послушайте, сэр, – отозвался Хью со все возрастающим замешательством, – не мне ли вы перед отъездом из «Майского Древа» оставили свой хлыст и велели его принести, когда мне надо будет потолковать с вами насчет одного дела?
– Именно вам, если только у вас нет брата-близнеца, – подтвердил мистер Честер, бросив взгляд в зеркало, где отражалось растерянное лицо Хью. – Но это, я думаю, мало вероятно.
– Ну, так вот я и пришел, сэр, – сказал Хью. И принес хлыст, да еще кое-что: письмо, сэр. Я его отнял у того, кто должен был его доставить.
Говоря это, Хью положил на туалетный стол то самое послание, пропажа которого так сильно огорчила Долли.
– Вы его силой отняли? – спросил мистер Честер, глянув на письмо без малейшего признака интереса или удовлетворения.
– Не совсем, – ответил Хью. – Только отчасти.
– А кто был тот посланец, у которого вы его отняли?
– Это женщина. Дочь слесаря Вардена.
– Вот как! – весело воскликнул мистер Честер. – И что еще вы взяли у нее силой?
– Что еще?
– Да, что еще? – повторил мистер Честер с расстановкой, таи как он в эту минуту наклеивал крошечную «мушку» из липкого пластыря на прыщик, вскочивший в уголку рта.
– Гм… Ну, еще поцелуй, – ответил Хью с запинкой.
– А еще что? – Больше ничего.
– Однако, – продолжал мистер Честер так же весело и непринужденно, улыбнувшись раз-другой, чтобы проверить, крепко ли пристала мушка, – помнится, мне говорили о какой-то побрякушке… но это такая безделица, что вы могли и забыть о ней. Не помните, что это было, браслет, кажется?
Хью пробормотал себе под нос какое-то ругательство, полез за пазуху и вытащил браслет, обернутый в клок сена. Он хотел положить и его на стол рядом с письмом, но мистер Честер остановил его.
– Вы же взяли эту вещь для себя, любезный друг, сказал он, – так и оставьте ее себе. Я не вор и не укрыватель краденого, незачем показывать мне вашу добычу. Спрячьте-ка ее поскорее. Я не хочу и видеть, куда вы ее спрячете, – добавил он, отвернувшись.
