не подскочила, - так неожиданны были чьи-то слова, прозвучавшие в карете:
- Какого черта вы плачете?
Я так испугалась, что потеряла голос и могла только отозваться шепотом:
- Я, сэр?
Закутанный джентльмен не отрывался от окна, но я, конечно, догадалась, что это он заговорил со мной.
- Да, вы, - ответил он, повернувшись ко мне.
- Я не плачу, сэр, - пролепетала я.
- Нет, плачете, - сказал джентльмен. - Вот, смотрите!
Он сидел в дальнем углу кареты, но теперь подвинулся, сел прямо против меня и провел широким меховым обшлагом своего пальто по моим глазам (однако не сделав мне больно), а потом показал мне следы моих слез на меху.
- Ну вот! Теперь поняли, что плачете, - проговорил он. - Ведь так?
- Да, сэр, - согласилась я.
- А отчего вы плачете? - спросил джентльмен. - Вам не хочется ехать туда?
- Куда, сэр?
- Куда? Да туда, куда вы едете, - объяснил джентльмен.
- Я очень рада, что еду, сэр, - ответила я.
- Ну, так пусть у вас будет радостное лицо! - воскликнул джентльмен.
Он показался мне очень странным; то есть показались очень странными те немногие его черты, которые я могла разглядеть, - ведь он был закутан до самого подбородка, а лицо его почти закрывала меховая шапка с широкими меховыми наушниками, застегнутыми под подбородком; но я уже успокоилась и перестала его бояться. И я сказала, что плакала, должно быть, оттого, что моя крестная умерла, а миссис Рейчел не горевала, расставаясь со мною.
- К чертям миссис Рейчел! - вскричал джентльмен. - Чтоб ее ветром унесло верхом на помеле!
Я опять испугалась, уже не на шутку, и взглянула на него с величайшим удивлением. Но я заметила, что глаза у него добрые, хоть он и сердито бормотал что-то себе под нос, продолжая всячески поносить миссис Рейчел.
Немного погодя он распахнул свой плащ, такой широкий, что в него, казалось, можно было завернуть всю карету, и сунул руку в глубокий боковой карман.
- Слушайте, что я вам скажу! - начал он. - Вот в эту бумагу, - он показал мне аккуратно сделанный пакет, - завернут кусок самого лучшего кекса, какой только можно достать за деньги... сверху слой сахара в дюйм толщины - точь-в-точь как жир на бараньей отбивной. А вот это - маленький паштет (настоящий деликатес и на вид и на вкус); привезен из Франции. Как вы думаете, из чего он сделан? Из превосходной гусиной печенки. Вот так паштет! Теперь посмотрим, как вы все это скушаете.
- Благодарю вас, сэр, - ответила я, - я, право же, очень благодарна вам, но, - пожалуйста, не обижайтесь, - все это для меня слишком жирно.
- Опять сел в лужу! - воскликнул джентльмен, - я не поняла, что он этим хотел сказать, - и выбросил оба пакета в окно.
Больше он не заговаривал со мной и только, выйдя из кареты неподалеку от Рединга, посоветовал мне быть паинькой и прилежно учиться, а на прощанье пожал мне руку. Расставшись с ним, я, признаться, почувствовала облегчение. Карета отъехала, а он остался стоять у придорожного столба. Впоследствии мне часто случалось проходить мимо этого столба, и, поравнявшись с ним, я всякий раз вспоминала своего спутника - мне почему-то казалось, что я должна его встретить. Так было несколько лет; но я ни разу его не встретила и с течением времени позабыла о нем.
Когда карета остановилась, в окно заглянула очень подтянутая дама и сказала:
- Мисс Донни.
- Нет, сударыня, я Эстер Саммерсон.
- Да, конечно, - сказала дама. - Мисс Донни.
Наконец я поняла, что она, представляясь мне, назвала свою фамилию, и, попросив у нее извинения за недогадливость, ответила на ее вопрос, где уложены мои вещи. Под надзором столь же подтянутой служанки вещи мои перенесли в крошечную зеленую карету, затем мы трое - мисс Донни, служанка и я - уселись в нее и тронулись в путь.
- Мы все приготовили к вашему приезду, Эстер, - сказала мисс Донни, - а программу ваших занятий составили так, как пожелал ваш опекун, мистер Джарндис.
- Мой... как вы сказали, сударыня?
- Ваш опекун, мистер Джарндис, - повторила мисс Донни.
Я прямо обомлела, а мисс Донни подумала, что у меня захватило дух на морозе, и протянула мне свой флакон с нюхательной солью.
- А вы знакомы с моим... опекуном, мистером Джарндисом, сударыня? спросила я, наконец, после долгих колебаний.
- Не лично, Эстер, - ответила мисс Донни, - только через посредство его лондонских поверенных, господ Кенджа и Карбоя. Мистер Кендж - человек замечательный. Необычайно красноречивый. Некоторые периоды в его речах просто великолепны!
В душе я согласилась с мисс Донни, но от смущения не решилась сказать это вслух. Не успела я опомниться, как мы доехали, и тут уж я совсем растерялась - никогда не забуду, что в тот вечер все в Гринлифе (доме мисс Донни) казалось мне каким-то туманным и призрачным.
Впрочем, я быстро здесь освоилась. Вскоре я так привыкла к гринлифским порядкам, что мне стало казаться, будто я приехала сюда уже давным-давно, а моя прежняя жизнь у крестной была не действительной жизнью, но сном. Такой точности, аккуратности и педантичности, какие царили в Гринлифе, наверное, не было больше нигде на свете. Здесь все обязанности распределялись по часам, - сколько их есть на циферблате, - и каждую выполняли в назначенный для нее час.
Нас, двенадцать пансионерок, воспитывали две мисс Донни сестры-близнецы. Было решено, что в будущем я сама стану воспитательницей, и потому сестры Донни не только учили меня всему, что полагалось изучить в Гринлифе, но вскоре заставили помогать им в занятиях с другими девочками. Только этим и отличалась моя жизнь здесь от жизни других воспитанниц. Чем больше расширялись мои познания, тем больше уроков я давала, так что с течением времени у меня оказалось много работы, которую я очень любила, потому что, занимаясь со мной, милые девочки полюбили меня. Если, поступив к нам, новая воспитанница немного грустила и тосковала, она, право не знаю почему, непременно сближалась со мной; поэтому всех новеньких стали отдавать на мое попечение. Они говорили, что я такая ласковая; а я думала, что это они сами ласковые. Я часто вспоминала о том, как в день своего рождения решила быть, прилежной и добросердечной, не жаловаться на судьбу, стараться делать добро и, если удастся, заслужить чью-нибудь любовь, и, право же, право, готова была устыдиться, что сделала так мало, получив так много.
В Гринлифе я прожила шесть счастливых спокойных лет. В день своего рождения я, слава богу, ни разу за это время не видела по глазам людей, что было бы лучше, если б я не родилась на свет. Когда наступал этот день, он приносил мне столько знаков любви и внимания, что они круглый год украшали мою комнату.
За эти шесть лет я ни разу никуда не выезжала, если не считать визитов к соседям во время каникул. Спустя примерно полгода после приезда в Гринлиф я спросила мисс Донни, как она думает, не написать ли мне мистеру Кенджу, что мне здесь хорошо живется, за что я очень благодарна, и, с ее одобрения, написала такое письмо. В ответ я получила официальное отношение юридической конторы, в котором подтверждалось получение моего письма и было сказано, что 'содержание оного будет неукоснительно передано нашему клиенту'. После этого я иногда слышала, как мисс Донни и ее сестра говорили, что плата за мое обучение поступает очень регулярно, и раза два в год отваживалась написать письмо мистеру Кенджу - такое же, как в первый раз. На каждое я получала обратной почтой точно такой же ответ, какой получила на свое первое, и все они были написаны тем же круглым почерком, а внизу стояла подпись: 'Кендж и Карбой', сделанная другой рукой, - вероятно, самим мистером Кенджем.
Как странно, что мне приходится столько писать о себе самой! Как будто эта повесть - повесть о моей жизни! Впрочем, моя скромная особа вскоре отступит на задний план.
