Носорог для Папы Римского

ветряным кулаком, после чего послышалось глухое потрескивание парусины, когда они снова опали в полном бессилии. Двое людей на причале и все матросы на переполненной палубе быстро посмотрели наверх.

— Так продолжаться не может, — пробормотал Тейшейра. — Этот ветер выдохнется, и мы проторчим здесь до святого Мартина.

Но секундой позже ветер поднялся снова, и работы на борту корабля возобновились. Это был неф в две сотни тонн, бочкообразный, с высокими баком и ютом. Однажды он уже совершил carreira[54], но бимсы его оставались прочными, а штифты — тугими, так уверял герцог. Ящики, тюки, упаковочные клети и бочки теснились на всех трех палубах и даже высовывались с бортов, где их найтовили к доскам, которые затем приколачивали гвоздями к бархоуту. Два баркаса удерживались на парусиновых стропах, подвязанных позади якорных цепей. В трюме под палубой уже размещался истинный груз «Ажуды». Пока паруса распускались, а лини свертывались в бухты и укладывались, матросам приходилось карабкаться через разнообразные препятствия. Работали они вроде бы споро, почти молча и по большей части обходясь без приказов. Все были туземцами, в основном — «канари» (как португальцы прозвали индийцев). Они держались поближе друг к другу, как на берегу, так и на борту. И тогда у Тейшейры возникла мысль, как это было уже несколько раз, то ли увлекательное рассуждение, то ли вопрос: так ли необходим тот, кого они ждали?

— Где же он? — пробормотал он, обращаясь главным образом к самому себе. Товарищ его не отозвался.

Он отвернулся от корабля, устремив взгляд вдоль причала, на котором они стояли, вниз по реке, мимо суматохи, царившей на верфи, в сторону соляных залежей, где небольшие конические кучки кристаллов, казалось, излучали собственный, режущий глаза свет. Солнечный свет, игравший на воде, тоже был слишком сильным, подрагивающим и пульсирующим. Здесь все было чрезмерным. Он никак не мог понять ни этой местности, ни населявших ее людей.

Тот, кто стоял с ним рядом, пожал плечами.

— Чтобы отплыть, нам требуется еще полсажени глубины. По крайней мере еще один час. Прилив должен усилиться.

Он поднял руку, чтобы ветер обдул пот с его ладони.

Такой ветер для этого времени года был необычен. Он увлечет корабль вдоль по реке, пронесет поверх отмели и доставит в открытое море, если только продержится, а также если канониров Идалькао этот их прорыв застанет врасплох… И если дон Франсишку когда-нибудь вспомнит, что корабль отплывает сегодня, подумал Тейшейра.

Затем послышались какие-то крики, и в городе, раскинувшемся позади, раздались три выстрела. Горячие головы, подумал он. Люди Идалькао не могли оказаться на острове. Истрепанные нервы, не более того. Казалось, никогда не будет конца этим атакам, совершаемым с единственной целью — выдрать из них душу, подобно тому, как зной, лихорадки да густой от испарений воздух обгладывали плоть с их костей. Он видел, как в людях, находившихся здесь, укоренялись либо глубокая безнадежность, либо аппетит, сам себя пожиравший и все же не находивший себе пищи, этакий неутолимый голод. То были различные виды пустоты, и герцог умело пользовался ими — или каким-то образом заполнял. Без него люди здесь были не более чем жертвами кораблекрушения, у которых осталась одна мысль: надо за что-то цепляться, иначе от страха утонешь. С ним они были пионерами, первооткрывателями, расширявшими владения короны дона Маноло… Дух Альфонсо был и течением под ними, и попутным ветром, и компасом, указывающим вперед. Но сам он человеком Альфонсо не был. Вы окажетесь в одиночестве, но не будете одиноки. Слова дона Фернана де Переша. Я буду помогать из Айямонте.

Так дуй же тогда посильнее, с горечью подумал Тейшейра. На дальнем берегу появилась еще одна гроздь дымовых шариков, которые на этот раз рассеялись медленнее. Ветер был каким-то припадочным, затишья чередовались с порывами.

— Они будут повиноваться вашим приказам, если дойдет до этого? — спросил он у своего спутника.

Гонсалу опустил взгляд на настил причала. Среди христиан он был лучшим лоцманом на острове — или же был когда-то. Теперь он занимался фермерством на участке близ Панхима, но более удаленном от моря, и жил с канарийкой, которую взял себе в жены. Стало быть, он casador[55], и распознать, насколько он лоялен, нелегко. Тейшейра не знал, какой договор заключил с этим человеком Афонсу, чтобы тот участвовал в плавании. Проходил он под именем Гонсалу, хотя герцог намекнул, что это не то имя, под которым он прибыл сюда из Португалии. Он покачал головой, однако невозможно было понять, утвердительно или отрицательно.

— Я сам его разыщу, — сказал Тейшейра.

Песчаная тропинка, шедшая от причала, проходила через частокол у ворот Санта-Катарина, а затем расширялась, переходя в руа Дирейту — прямой спинной хребет города, от которого, загибаясь, словно ребра, отходили более узкие проезды. Несколько торговцев установили на базарной площади свои лотки, но большинство их сегодня остались по домам. Некто по имени Мота, degregado[56], прибывший несколькими месяцами раньше его самого, вел туда группу перепуганных туземцев и mesticos[57]. Лошадь Тейшейры, уже проданная в предвидении отъезда, которой он, однако, еще пользовался в этих обстоятельствах, ждала под навесом. Он велел одному из туземцев оседлать ее.

— Они атакуют Бангвиним, — крикнул ему Мота. — Два их отряда высадились у источников. Вперед!

— Кто уполномочил вас командовать этими людьми? — с вызовом обратился к нему Тейшейра, и тот обнажил два ряда желтых зубов, но ничего не ответил.

Тейшейра забрал узду из рук туземца и сам закончил седлать свою лошадь. Вскочив на нее, он спросил у Моты, не видел ли тот дона Франсишку. Мота пожал плечами, выказывая обиду и нерасположение. Никаких отрядов у Бангвинима не было. Мота знал об этом так же хорошо, как и он. А дон Франсишку находился в трех милях отсюда, у Бенастерима, поскольку был фидалгу[58] старой закалки и, ничего другого не зная, не мог не броситься в самую гущу схватки. По крайней мере, так рассуждал Тейшейра, ничего другого не зная.

Он проехал мимо старого дворца Идалькао и монастыря Сан-Франсишку, стены которого уже были покрыты разводами черной плесени, которую муссон оставлял на каждом камне в городе. Площадь с pelourinho velho[59] была почти безлюдна, у столба никто не томился. Вскоре он миновал последнее из строений и оказался на проселке, шедшем среди банановых рощ. Дорога шла в гору, и деревья редели, а затем и вовсе исчезли. Две старые пинии обозначали середину пути. Из-за дождей вся местность густо поросла волокнистой травой, превратилась в зеленый ковер, скрывавший и кочки, и расселины. Переведя лошадь на шаг, он стал забирать вправо, чтобы не угодить в топь, а когда обогнул последний подъем, открылся вид на реку Зуари. До частокола и стен Сан-Паулу оставалось не более пятисот шагов, а вода в реке, если не было прилива, здесь доходила разве что до пояса. Один из людей, сидевших за внешней стеной, заметил приближение Тейшейры и стал махать рукой, чтобы тот удалился. Он спешился и, пригнувшись, повел лошадь в поводу, порой переходя на бег, спеша под прикрытие частокола. Не было никаких признаков ни отрядов Идалькао, ни дона Франсишку.

Все началось, как только Тейшейра привязал свою лошадь с задней стороны крепости, — град выстрелов, за которым последовали три или четыре более мощных залпа. Значит, у тех имелась небольшая пушка, не такая крупная, чем те, с которыми они столкнутся в случае отплытия, но звучавшая сейчас пугающе, ибо человеческая плоть и кости противостоять ей не могли.

— Ложись! Ложись! — крикнул ему Трухильо, когда он бросился к стене и раздался еще один залп.

Он прыгнул вперед и вниз, упав в пыль рядом с сержантом. Подняв голову, он увидел, как один из людей, лежавших ниже в цепи, поднимается на ноги, словно сомнамбула. Трухильо снова закричал, но вставший молодой человек только тупо обернулся. Вид его был недоуменным. Снова ударило по ушам, и Тейшейре показалось, будто солдат подпрыгнул, кружась едва ли не в танце, если не считать того, что челюсть его взорвалась месивом из крови и костей. Парень упал, попытался встать, не осознавая, что