Носорог для Папы Римского

него отступились. Остается Ханс-Юрген, но кто еще? Он улыбается про себя, наслаждаясь тонкой иронией своего вознесения после длительного заключения в дароносице дворца Папы. Легкие ветерки играют вокруг его ступней. Негромкие звуки играют у него в ушах. Кто-то бренчит на цитре — а может, это цимбалы. Серебряный набалдашник, которым оканчивается подлокотник, теплеет под его нагретой солнцем ладонью. Он прислушается к тишине воды, затем к тому, что эту тишину нарушает. Опять начинают каркать вороны, потом доносятся человеческие голоса, что-то тащат, роняют, кого-то улещивают и бранят. Разнообразные всплески и всхлипы.

Хлоп!

Это нечто такое, чего он не слышит. Источник очень далек, заключен в заболоченную оболочку.

Волнения становятся более сложными, из общего гама вырываются новые звуки, прерывистые постукивания, хлопки и скрипы. И гиканья! Справа от него кто-то кричит: «Поэты, сюда!» — и он слышит странное ритмическое бормотание со стороны дворца. Он понимает, что окружен со всех сторон. Звучит и резко обрывается фанфара. Апельсины с грохотом выкатываются из ведер и с глухим стуком падают в бочки. «Половина поэтов, пожалуйста, пройдите на другую сторону! Быстрее!» Шаги и множественное бормотание. Крики торговцев памятными брошами. Колоссальный всплеск, за которым следует множество всплесков поменьше. Его собственная обутая в домашнюю туфлю нога легонько постукивает по подиуму. Йорг, сжимая в руке свой посох, поправляет митру. Он слышит шум города, приученного к зрелищам и помпе, — приглушенный и разбавленный вой, перекрываемый ворчанием, шарканьем ног и звуками толчков во всех направлениях. До него доносятся голоса тысяч людей с их лопотанием, остроумием, удачно ввернутыми красными словцами и подтруниванием. Шум города заполняет все регистры, затопляет все, кроме самого себя, и засоряет Йоргу уши, пока он не различает пения, поднимающегося откуда-то извне или из прежних времен, из какой-то первозданности, где нет ни завитушек, ни орнаментов. Пение грубое и монотонное, но также и мощное: гортанное ворчание, следующее простому ритму (раз-два), оно подобно звуковому стенобитному тарану, который словно набирает скорость, становясь громче и ближе, и наконец, вырываясь на арену по спиральной лестнице, высоко возносит своего победителя, а того, кто этого победителя доставил, водружает на самую верхнюю ступеньку, меж тем как их распевающие последователи все идут и идут: неумолимое наступление грязи, лохмотьев, веревок, палок, энергии, раздражения и грубости.

— Росс'рус. Росс'рус! РОСС'РУС! РОСС'РУС! РОСС'РУС!..

— Стало быть, вот он, Россерус, — бормочет под этот гвалт Папа, восседающий на троне в окружении своих любимых кардиналов.

Послам тоже достались места на этом участке с лучшим обзором, наряду с теми, что оказались здесь благодаря своему положению: старшими членами курии, влиятельнейшими городскими чиновниками, престарелыми баронами и самыми терпеливыми и великодушными из банкиров Папы.

— А этот, на котором он сидит, — продолжает Лев. — Это, я полагаю, и есть Зверь?

Какое-то время Гиберти не отвечает. Подобно глазам облаченных в сутаны сановников вокруг него, увенчанных шапочками куриалов, украшенных драгоценностями банкиров, одетых в черное поэтов, ждущих внизу в своих подскакивающих гондолах, среди которых маячит Ганнон, — он тщетно пытается скоординировать четыре плавучие гребные лодки, замаскированные под миниатюрные галеоны, которые прикреплены к его ступням, — простолюдинов и малозначительных родственников его святейшества, вжатых на скамьи и втиснутых на лоджию, глазам каждого — глазам Ри-има, — его глаза не отрываются от животного, которое стоит посреди толпы распевающих и покрытых коркой грязи нищих, словно серая скала, отполированная ударами замусоренного моря. План, понимает Гиберти, уже пошел наперекосяк. Навмахии полагалось быть спокойным, балетным мероприятием, в котором поэты по двое и по трое гребут, чтобы сойтись лицом к лицу у воображаемой черты, намекающей на обозначенную в булле демаркационную линию, чтобы затем у этой черты как можно громче читать стихи и, вероятно, швырять друг в друга всякой всячиной, если поэзия окажется чересчур скучной. На воду были спущены маленькие плавучие арсеналы с запасами декоративных снарядов: апельсинов, грейпфрутов, немногочисленных дынь, запертых в клетки голубей. Пародийному Папе предписывалось судить со своего подиума (в значительной мере следуя руководящим указаниям Папы настоящего), меж тем как двое животных должны были маневрировать, пока одно или другое не решится атаковать, и тогда… Что ж, дальше этого План не простирался, но он предусматривал победителей и побежденных, честь и позор, разнообразные потешные призы. Могли быть отчеканены памятные медали. Сейчас, однако, разглядывая Зверя — его бугры и выпуклости, грубые швы, крест-накрест проходящие по брюху, дурацкий рог и крысиный хвост, а более всего его неподвижность, — Гиберти осознает тот факт, которому следовало бы сделаться очевидным гораздо раньше, тот факт, который уже уничтожил План, а теперь обращает день триумфа папской фантазии в день, который почти все имеющие к нему касательство, скорее всего, предпочли бы забыть. Поэтому какое-то время Гиберти не отвечает.

— Дорогой Гиберти, пожалуйста, поправьте меня, если я заблуждаюсь. — В голосе Папы звучит чуть ли не подлинная озадаченность. — Зрение мое ослабело, разумение пошло на убыль, но ошибусь ли я, если сочту, что этот столь превозносимый Зверь — простите, но более деликатного способа выразить это не существует — мертв?

Вич и Фария смотрят прямо перед собой, лица у обоих неподвижны. Всадница почесывает свой огромный гульфик и шипит на ухо мужу, что, как она и подозревала, рог у Зверя в два или в три раза больше ее собственного.

— Ты посмотри на другой, — шепчет в ответ Вителли. — На тот, что на загривке. Это им он вспарывает брюхо слонам. Он острее и жесточе, в точности как твой…

Она видит, кивает и шепчет:

— Затяни меня туже. Еще на одну дырочку…

Опоздавший кардинал Биббьена хлопает ее по заду, проходя мимо.

— Мертв? — осведомляется он у Папы.

Довицио прижимает палец к губам, но Лев, чье настроение кристаллизуется вокруг этого факта, медленно кивает. Вскоре он с трудом поднимается на ноги.

— Мне все равно! — вызывающе восклицает он. — На самом деле я даже рад, что он мертв. Так или иначе, пусть начнется Навмахия! Эй вы! — Он обращается к многочисленным поэтам. — Вперед, атакуйте его!

— Флоренция — род… ой! — говорит маленький Пьерино, и отец отпускает ему затрещину.

РОСС'РУС! РОСС'РУС!

— Точно! — перекрывая гвалт, кричит Домми Сальвестро, восседающему на Звере. — Там, на площадке, Жирный Ублюдок. А подонки, вьющиеся вокруг, — этого Жирного Ублюдка приятели. Внизу слон. Та стая в лодках, выряженная как вороны, — поэты, они заявлялись сюда на протяжении нескольких недель. Не знаю, что за псих сидит там на деревянной башне, но одет он в точности как Жирный Ублюдок. Что ты теперь собираешься делать?

Сальвестро ерзает: ему неудобно. Они работали всю ночь, вскрывая тушу, на которой он сейчас сидит верхом, разбивая повозку и сооружая из ее досок каркас. Домми случайно отбил меньший из двух рогов, и пришлось приколотить его гвоздями к крестовине, проходящей через загривок, чтобы использовать в качестве луки. Гроот немо наблюдал, испытав на себе насильственное кормление. К рассвету он начал корчиться. Потом потеть. Когда его оставили, он был на ногах и танцевал, возможно, радуясь тому, что хлеб нашел наконец истинное применение, хотя его оскал больше свидетельствовал о малодушном ужасе, а голубоватый оттенок кожи — о некрозе тканей. Зверь не просто мертв. Из него сделано чучело — жесткая продукция Гроота оказалась идеальной для того, чтобы набивать ею сложные ниши и углы, которыми изобиловала нелепая внутренняя полость выпотрошенного Зверя. Сальвестро провел в нем несколько часов. Один особенно твердый каравай сейчас впивается ему в левую ягодицу. Он смотрит на другую сторону озера, туда, где отряд швейцарцев кончиками пик — хоп! хоп! хоп! — подталкивает вперед ворон в лодках, потом снова оглядывает покрытые грязевыми масками лица нищих, которые сейчас импровизируют плохо согласованный военный танец в ритме своего распева, обращенного к Россерусу, лица, глазеющие на них с лоджии, злосчастного трубящего слона, скользящего сразу в четырех разных направлениях, и — не Лукулло ли это там, наверху? Отца Йорга, сидящего на башне посреди воды и