не могли предвидеть, что фламандские и саксонские поселенцы совершенно не рвутся ловить сельдь. Рукам, привычным к топорам да плугам, равно чужды и весла, и сети. Надо считаться и с тем, что здесь проходит граница — побережье становится ареной борьбы. С востока двинул свои эскадроны Болеслав, он перешел Одер и принялся грозить крестоносцам Льва, а Болеслав, между прочим, тоже христианин. Епископы Богемский и Саксонский будут встречаться в Старгарде и Гамбурге, но изрезанный берег устья Одера сопротивляется компромиссам, выработанным в ходе их сварливых бесед. Что касается устья Траве, так там острова вообще вели себя безобразно — отрывались от береговой линии и брели в море, и поведение этих на первый взгляд надежных земляных массивов, песчаных отмелей, крохотных полуостровов, которые то отделялись от материка, то снова с ним срастались, постоянно требовало нового толкования. Эта путаница опрокидывала все попытки разделения и распределения, так что епископы решили изложить всю эту муть в послании понтифику — пусть в Риме разбираются. Пришел ответ: Папа благословляет их и принимает дар. Они снова принялись спорить и браниться: такого ответа никто и предположить не мог, более того, он никого не устраивает. Но вот наконец решение найдено: Святейший престол создаст в Каммине миссионерскую епархию, которая станет заниматься делами язычников и собирать десятину. Говорили, что в этой епархии имеется и епископ, однако ни в Каммине, ни в Воллине, ни в Штеттине, ни на востоке, за Одером, вплоть до самого Старгарда, его никто и в глаза не видывал — даже на острове Узедом, торчавшем в речной горловине, словно кривая пробка. Но без епископа-то никак нельзя: мало ли на что потребуется его разрешение! Монахи, которые должны были здесь поселиться, где-то там его разыскивали и вроде бы отыскали. В конце концов, пусть формально, эта церковь относится к его ведению!
Монахи пересекли Ахтервассер в нанятых на реке Пеене лодках. Прибыли они из Премонтре, расположенного в лесу Куси, и не говорили ни на фламандском диалекте, ни на гортанном саксонском и, само собой, ни на одном из варварских славянских наречий. Они прошли по следам армии Льва, по дорогам, где когда-то сновали рабочие, пересекли остров и наконец достигли новой обители, церкви, которую саксонцы воздвигли в честь своей победы. Монахи доставили с собою потиры, молитвенники, требники, псалтыри, облачения, распятия и кадильницы. Аббат вез целый короб книг, писчих приспособлений и чистого пергамента, ибо лелеял надежду создать здесь библиотеку и даже пополнить ее. Церковники мечтали торжественно отметить основание нового, северного Рима. Оно пришлось на день святого Мартина, и сквозь голые кроны буков на них лился ледяной солнечный свет. Монахи распевали псалмы, эхо разносило их голоса по промерзшему лесу, сердца преисполнялись счастьем. Дорога пошла вверх, с обеих сторон к ним подступило море, и на самой оконечности мыса они увидели свой храм — лишенную всяких украшений, похожую на гигантскую усыпальницу громадину из камня, торчащую из размытой почвы, словно одинокий гнилой зуб, кособокую, опасно накренившуюся к морю.
Каменщики явно не заботились о том, чтобы на зиму укрывать строительный материал соломой, и камни растрескались от мороза. Некоторые укладывали прямо на песок; те, что лежали внизу, раскрошились под тяжестью остальных. Стены выпятились, крыша покосилась. Черепицу срывало ветром, внутри скапливалась дождевая вода, давно уже завонявшая. Из-за постоянной сырости штукатурка отваливалась пластами, каменный пол был усыпан известкой. Башня со стороны моря нависла над водой, черепица съехала на угол, а фундамент утонул в глинистой почве. Тридцать монахов и настоятель откинули с головы белые капюшоны, чтобы обозреть церковь, свой дом. Вскарабкавшись на башню, что была поцелее, они посмотрели на юг, на восток и увидели пустынный остров, болота, буковую рощу, смешанный лес, землю, изрезанную речушками, маленькие островки в проливе. А на севере — бескрайнее море. Их присутствие здесь было результатом далеких затяжных дебатов, в которых они участия не принимали. Им не сказали, что на острове никто не живет и что церковь их — новопостроенная развалина. Настоятель почувствовал, как к его сердцу холодными пальцами прикасается отчаяние.
Что делать? Они принялись отстраивать все заново: готовили раствор и штукатурку, заделывали швы в кладке, восстановили кузню, чтобы изготовить молотки-гвоздодеры и крепеж для черепицы, укладывали эту самую черепицу на место, рубили подпорки для покосившейся башни и для западной стены, которая тоже накренилась, — впрочем, как и южная и восточная, правда, у тех крен был не таким заметным. Заодно подперли и северную — она стояла прямо, но кто знает? Камень они закупили в каменоломнях марки Уккер, построили дортуар и соорудили в нем ложа, выстроили трапезную, кухню, лазарет и здание капитула: за церковью возник четырехугольный монастырь с внутренним двором. Вычерпали воду из нефа — она тут же набралась снова, ее опять вычерпали, и опять, и опять; в конце концов, подняв плиты, монахи обнаружили, что те уложены прямо на землю, скорее даже на какую-то жижу. Прорыли дренажную канаву, потом еще и еще одну, потом дренажную штольню, а под перегородкой за алтарем пришлось вырыть целый канал. И все равно пол ходил ходуном, будто доски держались на плаву, а пролеты арок прогнулись под весом недобросовестной кладки.
Настоятель вел летопись их трудов на острове — «Gesta Monachorum Usedomi»[2],— торопливый, со многими помарками, отчет, который он выводил при свечах в часы между похвалами и службой третьего часа.
Монахи устроили огороды, посеяли ячмень, разбили сливовый сад. На остров прибыли первые переселенцы, монахи взимали арендную плату, но башня продолжала крениться, все вокруг по-прежнему хлюпало, и аббат с тоской взирал, как его доходы, словно в прорву, уходили в отсыревший фундамент, в прорехи на крыше, во всяческие попытки исправить то, что исправлению не поддавалось. «Деяния монахов Узедома» превратились в бесконечный перечень строительных работ, и когда он заметил, что за три месяца троекратно повторяется запись «Эту неделю братия провела за перекладкой стен часовни» и пятикратно — «Попытки выпрямить одну из стен здания капитула привели к тому, что перекосились все остальные», он бросил это занятие и отправил летопись в сундук, к тем книгам, которые привез с собой, — для будущей библиотеки. За все это время ему так и не удалось разобрать сундук, и аббат снова почувствовал, как сдавливают его сердце пальцы отчаянья. Он начал думать, что даже простая с виду задача — поддерживать свою церковь в порядке — и та превышает их возможности. Средства, пожертвованные Генрихом Львом, давно закончились, монахи выбились из сил — неужто Норберту хотелось бы, чтобы его орден захирел под тяжестью непосильных трудов? Он послал в Магдебург просьбу о помощи, но от архиепископа пришел неутешительный ответ: он-де считает, что Узедом и монастырь не относятся к его юрисдикции. Обитель входит в Камминскую епархию и, соответственно, состоит в ведении тамошнего епископа, а ежели такового не имеется — в ведении римской курии, то есть самого Папы. Это означало, что помощи не будет. Кстати, добавлял архиепископ, отсутствие аббата на ежегодном совещании епископов в Премонтре не осталось незамеченным, однако никто его за это не упрекает…
И настоятель завернулся в пелену одиночества, словно в рясу. На рассвете он выходил из здания капитула, взбирался на восточную башню и смотрел, как накатываются на остров клубы морского тумана, целиком его поглощая, чтобы потом рассеяться под полуденным солнцем. Недоумевающий столпник, он искал в водной пустыне Господа, но видел только ганзейские суденышки, плывущие к Гданьску, к устью Вислы. Море, презренное море, оставалось неизменным: приливы были слабыми, и у берегов вода имела отвратительный желтый цвет. Иногда с близлежащего Рюгена с великими трудами добирались рыбачьи лодки и бросали якорь в бухточке на дальнем краю острова. Надо придумать какой-то налог! Поселенцы развели свиней и коз, сеяли ячмень, понаставили пасек и курятников. После Сыропустного воскресенья монахи устраивали у себя праздничную трапезу с солониной, но никто к ним не приходил. Поселенцы говорили на языке, которого монахи почти не понимали, а поселенцы не понимали их. На острове появились поля и фермы, однако бoльшая часть территории оставалась невозделанной — все те же болота, лес, чахлый кустарник. Поговаривали, что где-то в лесах по-прежнему скрываются местные, те, кому удалось пережить кровавое усердие Генриха Льва, и шторм, и исчезновение города — события, из-за которых была построена церковь или из-за которых она была построена так плохо. Вчера провалилась крыша здания капитула, завтра рухнет кухонная труба. Церковь разваливалась на куски.
Он сломался, сдался на милость этим бесконечным прорухам и бесконечным же трудам, как потом ломались и сдавались перед ними его последователи. Посвятившие себя монашеству дети Божьи входили во
