Носорог для Папы Римского

Восхищенное лицо Лукулло притягивало остальных завсегдатаев трактира, словно маяк, — они, охваченные возбуждением, удивленно трясли головами и вторили его восклицаниям, пока Сальвестро и Бернардо потчевали его рассказом о своем путешествии в Винету. Обшарпанные и оборванные, особенно по контрасту с Лукулло, завсегдатаи «Сломанного колеса» пялились на них из соседних кабинок, теснились на табуретах, приставленных к концу их стола, толпились сзади и все как один кивали вместе с Лукулло.

— И там вы раздобыли эти ножны, как я понимаю.

Лукулло, казалось, затаил дыхание, страстно желая услышать больше, и все остальные клиенты, в подражание ему, затаили дыхание, и Сальвестро услышал свой собственный голос — да, мол, так оно и было, — в то же время недоумевая, как можно подобрать что-либо со дна моря, сидя в закрытой бочке. Тогда Бернардо заявил:

— Да нет, в общем-то. Понимаете, он же был в бочке…

При подобных поправках Лукулло неизменно вскидывал в восторге руки и восклицал: «Этот говорит то, что думает!» или: «Да так все и было, конечно!». Он предложил тост «за искателей приключений», и все в «Сломанном колесе» единым духом выпили за их здоровье. Прибывала еда, горшки с горячим супом, чтобы размягчить сухомятку, плоский хлеб — лучшее, что мог предложить этот трактир. Непрерывной чередой заказывались кувшины пива и кубки крепкого вина, но, даже кивая и улыбаясь вместе со всеми, Сальвестро чувствовал некое другое настроение, скрытое за всеобщим весельем. Беседа текла непринужденно, но лишь тогда, когда говорил Лукулло; если же он замолкал, то его «придворными» овладевала смутная паника, которую они заглушали выпивкой. Лица вокруг него сияли и блистали возбуждением Лукулло, да и его собственным, как заметил Сальвестро в какой-то момент, спрашивая себя, чувствуют ли другие это «нечто», скрытое за их искусственным возбуждением? Да, в комнате царили веселье и добродушие, но под ними простирались неизмеримые глубины чего-то совершенно иного. Под ними простиралась зияющая пустота, и порождал ее тоже Лукулло.

(Его размышления перебил женский вопль из-за стены. За ним раздался еще один, потом — несколько глухих стонов. По другую сторону перегородки послышались ритмичные удары. Кровать, подумал он. Эти звуки заставили девицу подняться, и она обхватила ухо ладонью, прислушиваясь.

— Это Анджелика. Твой друг, должно быть… — Она не договорила.)

— Что, в «Посохе паломника»?! — возмутился Лукулло. — Вы хотите сказать, что остановились в «Палке», самой дрянной ночлежке во всем городе? Оставайтесь у меня!

Сальвестро уже готов был согласиться, подталкиваемый слушателями, — те настаивали на том, что отказываться глупо, что это прекрасное предложение, что надо сказать да, да, да…

— Нет, — сказал Бернардо, и Сальвестро почувствовал тогда, что гложущее его глубоко внутри беспокойство временно унялось. — Мы не можем. Нам надо остаться с монахами.

Секунду-другую казалось, что Лукулло станет протестовать, но он только всплеснул руками и воскликнул:

— Что ж, нет — значит, нет! Уж этот-то знает, чего хочет, а?

Да, да, да… Последовали уважительные замечания касательно свойств ума Бернардо, потом разговор расширился, коснувшись того времени, когда Лукулло оказался в сумасшедшем доме, потом снова вернулся к их с Бернардо путешествию с Узедома, расположенного так далеко на севере. Подошло время, когда Лукулло должен был увидеться со своими сыновьями на пьяцце. Он добился от Бернардо и Сальвестро обещания, что они непременно вернутся и выпьют с ним снова, и ушел, махая на прощание рукой. Общее собрание распалось так же внезапно, как и образовалось. Все разошлись по своим местам, протирая глаза и поглядывая на рассказчиков в смутном недоумении, словно только что пробудились ото сна. Бернардо и Сальвестро остались наедине с последним из участников пиршества, человеком примерно их возраста, ученым, который, похоже, оказался на мели и никак не мог выбраться из города.

— Убирайтесь отсюда, просто убирайтесь отсюда ко всем чертям, — твердил он, совершенно пьяный, и тут же начинал извиняться за свою грубость. — Я имею в виду Рим, а не это заведение.

В конце концов они его оставили, но перед этим Сальвестро разрушил колоннаду из сольдо, выстроенную Лукулло, и положил все монеты на треугольник из ткани, который оторвал от своей рубашки. Затем тщательно завязал узел. Когда они пробирались между столов к двери напротив той, в которую вошли, остальные небрежно кивали. У подножия лестницы одна из женщин, которую Сальвестро видел раньше, преградила им дорогу.

— Анджелика! — крикнула она в лестничный колодец.

— В чем дело? — спросил Сальвестро.

— Лукулло оставил вам подарок, — ответила она, затем снова крикнула.

Появившаяся Анджелика посмотрела на них обоих поверх балюстрады.

— Ну и кто же из вас знаменитый Бернардо? — спросила она.

Когда Бернардо сказал: «Это я», ему было велено подняться наверх.

Теперь кровать за стеной утихомирилась. Сальвестро натянул башмаки. Женщина молчала, быстро одеваясь на другой стороне кровати, потом поднялась и напудрилась чем-то, пахнущим розами. Двинувшись к двери, она провела рукой по плечу Сальвестро.

— Что ж вы такой вялый, господин искатель приключений? — спросила она. — Ладно, со всяким бывает.

Ожидая появления Бернардо, Сальвестро услышал тяжелые шаги, поднимавшиеся по лестнице. Вскоре в дверь просунул голову лысеющий человек.

— Вы Бернардо или другой? — спросил он.

— Другой, — ответил Сальвестро.

— Ладно, пойдет. — Он стал разматывать длинный кусок ткани, внутри которого что-то было. — Лукулло оставил вам вот это. — В руке у него оказались ножны. — Отличный был рассказ про бочку. Здесь, в «Сломанном колесе», всегда рады хорошему рассказу. Там, в передней комнате, вы повстречались с Симоне. Он здесь для того, чтобы отпугивать паломников. В следующий раз входите с другой стороны, со двора. Я — Родольфо, в отличие Лукулло, самый неприятный человек в Риме. — И он рассмеялся, видя, что Сальвестро по-прежнему озадачен. — Хозяин этого заведения. Так или иначе, это ваше. — Он протянул ему ножны. — Где вы их раздобыли?

Он вспомнил, как с трудом пробуждался тем утром: во сне его зубы вонзались в стволы деревьев и застревали в них. Он глотал завитки и обрывки коры, а его резцы прогрызали неглубокие желобки в находившейся под корой древесной плоти. Рот его, казалось, все еще был полон кислого сока, когда он открыл глаза. Бернардо уже проснулся и грыз капустную кочерыжку. Сальвестро бесшумно подался к нему, прижимая палец к губам. Они встали на ноги и лишь тогда заметили приора, так же, как и они, бодрствовавшего среди спящих тел.

— Это вам за ваши труды, — чуть слышно проговорил приор, вынимая руку из сундука.

Он вручил Сальвестро серебряные ножны. В этом жесте ощущалась некая скрытность, точно другие монахи могли воспротивиться такой расточительности со стороны приора. Бывали и другие подобные случаи, когда Сальвестро подавлял желание вовлечь в разговор того или иного из монахов или же, подслушав, о чем они говорят, высказать свою точку зрения. Как-то раз в горах над Больцано они до самой ночи не встретили ни единой души и вынуждены были как могли устраиваться на ночлег среди сосновых стволов. Почти полная темнота под древесным пологом и тишина, не нарушаемая ни малейшим дуновением ветерка, удручали послушников. Дрожа от холода, Сальвестро слышал, как Йорг говорил им: «Но тишины не бывает. Бог дышит повсюду. Разве вы не слышите?» Когда же они помотали головами, он продолжил: «Нет? Вы уверены?» Он сам задышал громче, потом поочередно приложил ухо к груди каждого из них, говоря: «Думаю, я его слышу». И они наконец поняли. «Это дыхание Бога, слышите? Всего лишь одолженное нам на время. Прислушайтесь…»

И Сальвестро, прислушиваясь к самому себе, подумал об улице в Прато, на которой они оставили ту женщину и где тишина была подспудным стуком, от которого он спасался внутри самого себя. Прежде чем он успел сдержаться, он сказал что-то насчет того, что наихудшая тишина — та, которая громче всего на свете, сказал что-то очень глупое, но Йорг повернулся к нему в удивлении и произнес: «Ну вот, видите? Сальвестро это понимает…» — и он продолжил бы, но в этот момент приблизились двое монахов постарше и