Англии деньгами».
Вместо подписи под запиской стояла только одна буква «К». «Кастерлей». Он перевернул книгу, которую держал в руках. Она была великолепна. «
Четыре дня прошли с тех пор, как он победителем вернулся из Библиотеки. Четыре дня, в течение которых он думал лишь о прикосновении губ к своей щеке. Он снова стал рассеянным, но более счастливым на вид, думала про себя его мать. Шорох бумаг, доносившийся из кабинета отца, стал беспрерывным, Шарль Ламприер теперь пропадал там день и ночь. В нормальном состоянии его сын непременно сделал бы эту активность предметом своего самого тщательного исследования в попытке подобрать еще один ключ к той загадке, которую представлял собой его отец, но теперь он был целиком поглощен собственными мыслями. Мысли о девушке, жившей в доме по ту сторону долины, больше напоминали молитвы, молитвы, которые больше напоминали любовь. Напоминали любовь, и все же что-то заставляло его держаться на расстоянии от нее. Когда он заглянул в ее глаза в первый раз, тогда, возле церкви, он увидел там образ всего, что было для него желанно, всего, что он мог бы полюбить. Но больше он не видел в них ничего. Что там, за этими глубокими черными глазами, он не знал. Они сбивали его с толку и одновременно волновали.
Лидийские женщины, фиванские и гемонийские девы, обращающиеся в деревья, птиц и быстрые потоки, чтобы избежать прикосновения грубых рук, пытающихся схватить их за лодыжки. Он наугад переворачивал страницы, знакомые истории Кеика и Алкионы, Юпитера и Европы, мести Алфеи своему сыну мелькали в его памяти. Вполне подходящий подарок, думал он. Но сама книга была странной. В тексте, насколько он успел заметить, не было ошибок, однако нигде не упоминалось имя издателя. Не было и года публикации, не было никаких отметок печатника, которые могли бы указать ее происхождение. Единственным ключом к этой загадке была, пожалуй, сама необычность издания. Посередине фронтисписа был оттиснут круг, который, судя по всему, служил каким-то символом, однако отпечаток был нечетким, в одном месте круг треснул. В других изданиях не только один какой-то круг имел бы трещины. В других изданиях это ни на секунду не остановило бы на себе его взгляда. Дефекты печати в книгах встречались нередко. Но в этом издании шрифт повсюду был превосходным, каждая линия, каждая точка были оттиснуты совершенно отчетливо. Он был озадачен. Однако он постарался, чтобы этот дефект не нарушил того удовольствия, которое он получал, перелистывая страницы. Почти каждый сюжет был иллюстрирован. По всему тексту были разбросаны небольшие литографии, которые удачно дополняли прекрасный латинский шрифт, но и не привлекали особенно его внимания. До тех пор, пока он не дошел до истории Актеона и Дианы.
Эта иллюстрация отличалась от остальных. Она занимала целую страницу, была сделана тщательнее других и выглядела так, словно художник лишь скрепя сердце придал ей стилистическое сходство с остальными иллюстрациями. Ламприер заметил, что эта страница не была включена в общую нумерацию. Очевидно, художник долго и старательно размышлял над глупостью Актеона. Бедный Актеон, приговоренный своей собственной несчастливой судьбой к тому, чтобы узреть жестокую девственность Дианы в ее наготе. Она всего лишь удивлена, стоя в своем озере, ее лук не натянут. Но это не спасает Актеона, его голова уже превратилась в оленью, а его собственные собаки вонзают клыки в его ноги и грудь. Одна рука простерлась в поисках опоры к стоящему позади дереву, другая в бессильной мольбе о помощи поднялась к небесам, из оленьей глотки вырывается рев боли, не способный облегчить его страдания. Диана кажется спокойной, ее тонкие руки, украшенные только кожаными, отделанными бирюзой браслетами, держат лук в стороне, словно показывают его какому-то спрятавшемуся, но допущенному к лицезрению наблюдателю. Одна ее грудь открыта взору. Два ряда деревьев, сужающихся в перспективе, уходят на задний план рисунка, и в тени их тонов и полутонов фигура, напоминающая человека верхом на лошади, наблюдает за этой сценой. Рисунок приковал к себе внимание молодого человека. Он не знал почему. Судьба Актеона прежде мало занимала его. Но теперь он задумался над этой историей, бессознательно стараясь понять, чем она его привлекает. Но и на сей раз ему удалось найти в ней лишь то же, что он находил и раньше. Мрачная ирония Овидия, странное сочетание красоты и жестокости и абстрактную жалость к внуку Кадма, низверженному
Ключа не было. Во всяком случае, его не было здесь. И не было до сих пор… Шарль Ламприер оторвался от своих трудов. Время было против него. Тропа, по которой он шел, привела его к концу, и все же завершения пути все еще не было видно. Он был близок, это-то он знал, возможно, достаточно близок. Возможно, он потревожит их воды, даже если ему не удастся подвести их к поверхности, или, может быть, они вынырнут по собственному желанию? Он не улыбнулся при этой мысли. Ему предстояло забросить наживку для существ, о которых он не знал ничего, кроме того, что они ждут его в темных глубинах, куда не мог проникнуть его взгляд. Но пришло время выманить их на свет… Или время умереть? Он притворился, что сердится на себя за эту мелодраматичную мысль. Но где-то внутри него скрывалось знание, что эта мысль могла обернуться действительностью. Она ждала, пока он сорвет с нее покровы, и он не спешил сделать это. Когда он будет готов к этому знанию? Когда вообще кто-нибудь бывает к нему готов, подумал он. Бриз, влетавший в окно, загибал углы бумаг, наваленных в беспорядке на столе перед ним. Время от времени одна из них мягко опускалась на пол. Там их скопилось уже довольно много. «Сколько времени я здесь?» Они давно могли узнать об этом у Чедвика, его поверенного. Он должен допустить, что такая возможность существовала. Об остальном легко можно было догадаться. Хотел бы он, чтобы и ему было так же просто. Было уже поздно, звезды лили на него свой свет с летнего неба. Где-то за всеми этими светящимися точками лежал свой порядок, где-то, говорили богословы, находился образ, который объяснял все. «И возможно, я найду его», подумал он.
Если бы кто-нибудь, наделенный исключительно острым зрением и возможностью взобраться на верхушку розельской ветряной мельницы, посмотрел на запад в сторону дома Ламприеров, он увидел бы, с какой приятной для глаза симметрией две головы, погруженные в сон, лежат на столах, расположенных под окнами левого и правого крыльев дома. А если бы он был еще и совершенно глух и, следовательно, не мог слышать, как Марианна Ламприер устраивает побудку, ему показалось бы почти чудом, что обе головы внезапно подскакивают, руки стирают с лиц сонное оцепенение, рты зевают, тела потягиваются и исчезают почти одновременно — так, словно они куклы, управляемые веревками из одной связки. Однако такой наблюдатель вскоре должен был бы отказаться от подобного сравнения, если бы обнаружил, что на этом течение двух взаимосвязанных утренних ритуалов расходится, и оказывается, что каждая голова содержит совершенно особые представления о том, какие действия способствуют переходу от сонливости к состоянию бодрствования.
Пока Шарль Ламприер поливал голову водой из белого эмалированного таза, его сын разевал рот, чтобы увидеть в зеркале свои зубы. Джон Ламприер снял очки, чтобы стереть остатки сна с глаз, и робко плеснул немного холодной воды себе в лицо. Его отец насухо вытер шею полотенцем и надел хрустящую чистую рубашку. Совершив соответствующие омовения, они спустились вниз и снова сошлись за завтраком. Их ждала неприятная новость.
— Пожалуй, это последний солнечный летний день, — приветствовала их Марианна Ламприер.
— Пожалуй, Марианна, пожалуй, так и есть, — ответил ее муж с полным ртом, пережевывая яйцо. Ее сын кивнул. У обоих одновременно возникла одна и та же мысль.
— Нет, Марианна. В этом совсем нет необходимости.
