него: Септимус уклоняется. Ламприер взбешен. Он смотрит на своего партнера несколько долгих секунд. Может быть, попытаться еще раз? Он разъярен, но к тому же и удивлен самим собой, что-то близкое к азарту смешивается в нем со все еще сильным желанием разбить Септимусу нос, но воинственный пыл угасает, да и Септимус уже извиняется… черт, мы и впрямь можем выиграть! Новое, непреодолимое желание нарастает в нем — желание сделать что-нибудь по-настояшему дурацкое и преодолеть все трудности. Может, это и есть верная мысль?
Боксер и Уорбуртон-Бурлей работают как часы, раз, раз, раз, рука вытягивается, пс-с-т… Динь! Уорбуртон-Бурлей запускает бобы по кривым траекториям всех возможных видов: высокой дугой через всю авансцену, абсолютно ровным полукругом, прямым боб-в-кубок полетом пчелы, с язвительным выражением лица, мол, детская забава. Они заканчивают с девятью бобами из девяти.
— Помните — ритм, — сквозь зубы наставляет его Септимус, когда они встают со своих мест. — Пейте в каком угодно темпе, но пейте обязательно.
— Может быть, я лучше буду кидать бобы? — предлагает Ламприер. Он не помнит, чтобы соглашался на роль пьющего.
— Сейчас не время обсуждать тонкие тактические ходы. Взгляните на этих двоих! Знаете, почему они улыбаются? Они видели, как я держал пари, они хотят, чтобы мы проиграли, понимаете? Самодовольные ублюдки! Но мы утрем им носы. Ради бога, действуйте, Джон. В конце концов, это же ваши деньги…
Прочие участники игры еще аплодируют акробатическим номерам Уорбуртона-Бурлея, но все уже вполглаза следят за Септимусом: как-то ему удастся вытащить каштан из огня? Особенно с таким подслеповатым, неуклюжим щенком, как его партнер… От них не ждут ничего особенного, но все желают им удачи. На самом деле никому не хочется, чтобы приз достался Боксеру и Уорбуртон-Бурлею, а Септимус — последнее препятствие.
— Действуйте, Джон. За работу.
С этими словами Септимус поднимается, дожевывая свинину, Ламприер тоже встает, что-то бормоча за его спиной.
— Знаете, что делать? Ламприер кивает.
— Каждый третий кубок.
— Я знаю.
Ламприер занимает свое место у кубка с буквой «А», Септимус — у чаши с бобами, они обмениваются взглядами. Никаких «желаю удачи», это работа. Они приступают.
До сих пор переживания Ламприера в основном сводились к подспудному страху совершить какую- нибудь ошибку и тем навлечь на себя общее презрение. У него мелькали смутные мысли насчет трудностей, связанных с ловлей бобов, но возможность того, что он просто физически окажется не в состоянии проглотить все стоявшие перед ним дозы, не приходила ему в голову. По крайней мере, до сих пор не приходила — хотя сделанный им ранее большой глоток из бутылки мог бы послужить предостережением. Он подносит к губам первый кубок. Резкий запах арака бросается ему в ноздри. Его неуверенность уже вызывает несколько смешков. Если он проглотит это, если этот яд проникнет в его горло, его тут же вырвет. Смешки сменяются обидными выкриками. О нет! Это запах смерти… Он глотает, и каким-то чудом жидкость удерживается у него внутри. Бренди обжигает, но вкус уже не такой отвратительный. Вермут он мог бы выпить почти добровольно. Он чуть не забыл повернуться, как раз вовремя, пс-с-т… динь! Один из одного. Приободрившись, он старается помнить о ритме, имбирное пиво, пс-с-т… динь! коньяк, ликер, и он идет дальше, глотая, поворачиваясь, остальные игроки поощряют его, кто бы мог подумать, раз, раз? Пить решительно легче, хуже всего первый кубок, о да, рейнвейн, сидр, токай, повернись и лови, настойка на уссурийском корне, фалернское, херес, динь! Краем глаза он замечает Боксера и пытается изобразить на своем лице злорадную усмешку. Шампанское бежит по его подбородку, но это ничего, эль, повернись и, девять из девяти, юкка, протолкни ее, еще один. Он размашисто опрокидывает в себя последний кубок, расплескивая ямайский ром по горящему нёбу. Р-раз.
Ламприер со стуком ставит последний кубок на стол и поворачивается, чтобы принять поздравления Поросячьего клуба. От спиртного на глаза его навернулись слезы, но ему достаточно и ушей.
— Хорошая работа, — хлопает его по спине Септимус. Уорбуртону-Бурлею и Боксеру не удалось (как и следовало ожидать!) убедить Архонта-басилея и Каргу в их взаимном влечении, и они теперь ухмыляются друг другу через толпу. Септимус и Ламприер разминаются перед следующим раундом.
— Как вы себя чувствуете, Джон?
— Отлично. Девять из девяти, а? — На самом деле он чувствует, что лицо его немного горит, а в желудке происходит что-то не совсем обычное, но это вовсе не так уж неприятно.
— В следующем раунде не спешите, хорошо? Вы возьмете на себя короля, а я займусь Каргой. Это совсем не трудно, Джон. — Последней репликой он отвечает на беспокойство, которое выражает лицо Ламприера, — Просто опишите ее самыми красочными словами, какие только придут в голову. Если почувствуете, что неубедительно, то сочиняйте, врите!
— Ладно.
Ламприеру жарко, словно в комнате за несколько последних минут потеплело, и он расстегивает ворот. Септимус опускается на колени перед Каргой, его партнер — перед королем.
Боксер и Уорбуртон-Бурлей напряженно ждут начала следующего раунда, и Поросячий клуб разделяет их нетерпение. По сигналу Карги игроки приступают к делу: Боксер и Уорбуртон-Бурлей тут же вступают в захватывающий энергичный поединок на мечах, тогда как Септимус наступает на Каргу с матримониально- маниакальными заверениями в производительных способностях Архонта-басилея и прочих его многочисленных достоинствах, будто выдает брачную характеристику «темной лошадке»: «… наружность обманчива» — говорит он.
Но Ламприер завяз. Он переводит взгляд на Каргу, затем снова смотрит на Архонта. Ничего хвалебного не приходит в голову.
— Возможно, она будет хорошо кормить тебя, — неуверенно начинает он.
— Она и так его хорошо кормит! — визжит веснушчатая откормленная свинья у него за спиной. Его нерешительность привлекает к себе неодобрительное внимание, а Септимус бросает на него свирепые взгляды. Боксер теперь имитирует лодку, а Уорбуртон-Бурлей прыгает через нее и поражает кого-то не очень понятным способом — не слишком убедительно. Ламприер решает солгать.
— Ее глаза… ее глаза, у нее чудесные глаза, — выпаливает он. Несколько зрителей одобрительно кивают.
— Чудесные глаза и щедрое сердце, — продолжает он. — Сердце, полное… полное сострадания и добросердечия!
Уорбуртон-Бурлей в корчах и метаниях изображает предсмертную агонию аллигатора, бормоча «бо-бо- бо» в пульсирующем вальсовом ритме, в то время как Боксер представляет истребление титанов, не одного, но сразу сотен, расплющенных об пол, и каждый ростом с Чизелскую отмель.
— Она тебя любит, это уж точно, — врет Ламприер и снова взглядывает на Каргу, чтобы освежить, что ли, свое вдохновение. И вдруг он замечает, как что-то неуловимое порхнуло в грубых чертах ее лица, словно хотело сказать: «Да, это правда. Так оно и есть». Это невозможно, но… Он приступает к причудливому живописанию ее скул, что-то такое о вибрации звуков скрипки, колеблющей воздух («не слишком ли цветисто?» — гадает Поросячий клуб), и снова смотрит на Каргу. Нет, этого не может быть. Прямо под его взглядом, правда довольно смутно, но совершенно бесспорно, облик Карги претерпевает некоторую трансформацию. Точнее, изменяется форма ее скул, в этом нет никакого сомнения. Но что еще хуже, или лучше, они принимают плавные очертания музыкального инструмента. Тем временем Боксер и Уорбуртон- Бурлей очертя голову синхронно изображают Лиссабонское землетрясение, но что может сравниться с настоящей, хотя и не бросающейся в глаза метаморфозой? Ламприер оглядывается в ожидании восклицаний, изумления, даже проявлений испуга перед свершившимся чудом. Но Поросячий клуб толкует об изображаемом землетрясении: «Это что, вода уходит из гавани?», «Может быть, Альгамбра?» и «Что бы это могло быть?» — сыплются наугад предположения. Только Септимус смотрит на него. Они что, слепые?
— Взгляни на ее полные, алые губы, — горячо призывает он Архонта. — Бутоны ее щек, озера ее глаз.
Это должно возыметь действие, и, кажется, так оно и есть. Все это происходит на самом деле. Невероятно, но годы начинают слоями сползать с ее морщинистого лица, и времени следовало бы течь
